Мне бы сейчас вернуться, да в эти дни...
Кто-то там, наверху, верни меня в прошлый век, верни
меня в прошлый век, верни меня в прошлый год,
в позавчера, чтоб снова поплыть вперед.

В этот раз - избегая течений, скал,
в этот раз найти то, что я искал.
В этот раз не сказать, сказать, не упасть,
упасть, но в солому, сбросить другую масть,
сразу руку пожать тому, кто уйдет.

Мне бы исправить ошибки на жизнь вперед,
Мне бы сейчас вернуться, да в эти дни.
Кто-то там, наверху, верни меня, а? Верни.

Я просыпаюсь, тру глаза, умываюсь, одеваюсь, сажусь за кухонный стол, наливаю кофе. Я возвращаюсь в спальню, вытаскиваю из-под подушки будильник и Бродского, беру их с собой на кухню. Бродский открывается на любой странице – по желанию, названью, четверостишью, можно и просто по рифме, по перестуку ритма костяшками пальцев по ручке кофейной чашки. Я гляжу в эти строки, гляжу и знаю: никогда мне не плыть в Венецию по Неве, не гнить в психушке, не гладить по голове цепных псов, не останавливаться в той пустыне. Да ее и не существует ныне. А если и плыть, гнить, гладить, увидеть – не рассказать, не передать. Никогда мне стихов не писать.

Я допиваю кофе, рассовываю по карманам мелочь, хватаю зубами зонтик, сажаю в карман, как кошку, томик Агаты Кристи, а «Спорт-Экспресс» – под мышку. Я иду к метро, кашляю, жмурюсь от ветра, спускаюсь, сажусь, встаю, уступая место. Вагон метро уступает место вагону поезда «Лондон – местечко черт-те где в Стаффордшире». Эркюль Пуаро объясняет инспектору Джеппу, почему глаза в стакане – к плохой погоде, и как похитителя определить на ощупь. Мы с капитаном Гастингсом жмемся в угол купе и к тому моменту, когда вагон останавливается на «Курской - сити», точно знаем, что, к несчастью, никогда, никогда нам не понять этого коротышку, никогда не отрастить усов такой длины, серых клеточек такой величины. Никогда не понять, таких дел не поднять. Никогда детективов нам не писать.

Я перехожу на другую ветку, ныряю в поезд, оборачиваю чью-то спину своей газетой. Кто как сыграл, кто кому забил, кто кому набил морду в углу ринга. Я считаю шайбы, голы, секунды, взмываю над сеткой, захожу на пит-стоп, и вспоминаю, что статья о Стоктоне не пишется уже которую неделю. А другие статьи, что неписались раньше, никем не читаются, матч не смотрится, не комментируется вслух, как когда-то, представляя, что аудитория больше, чем соседи по комнате. Никогда мне не брызгать слюною, не грызть наушники в комментаторской, не реветь от радости «Гол!», зная, что этот рев слышат, читают, бьют об него пивные кружки, целуют его и щиплют зад подружки. Не быть мне ни репортером, ни колумнистом, ни обозревателем, ни комментатором, не быть мне журналистом.

Я что-то делаю, ем обед, стараюсь, зарабатываю на то, чтобы есть обед и не делать что-то хотя бы два дня в неделю. Когда меня достают окружающие («Травите свои дурацкие анекдоты где-то в другом месте, подальше отсюда!»), я нажимаю «connect». Я что-то ищу, нахожу, что-то читаю, потом царапаю какую-то дребедень в углу, где обитаю, брожу по чужим углам, подсматриваю в заботливо приоткрытые окна, наблюдаю нарочито четкие силуэты. Я думаю, - ну почему, почему мне осталось только это? А что если завтра я обнаружу угол, более теплый, чем мой? А что если завтра я буду смотреть на стены, на исписанные стены и думать, что никогда, никогда мне так не писать на стенах? И что тогда?...

...меня мучает эта вещь. Как обычно, из незаслуженно незабытого. Запишу, авось отвяжется. И не надо говорить, дорогой дневник, что я тебя не предупреждал.

...Отличительным признаком лета является пыль дорог, раскаленная так, что готова воспламениться. Хозяйки клянут этот порох и за порог не пускают, захлопнув дверь, как границу. Но, кроме пыли, лето - это еще трава, по утрам в росе блестящая как драгоценность. Это когда от жары болит голова, и ты укрываешься в тень под стволом драцены... Лето - это нежданный гостей приезд, вспомнивших вдруг, что вы живете на юге. Пока что - восторг, но скоро им надоест шум с дискотеки соседней - попса вперемежку с буги. В конце концов, лето - это море с миром своих страстей. А ты по утрам ему - "Здравствуйте! Как живете?"... И пирс разбивает волну на миллион частей; и в каждой есть чайка, поймавшая хлеб в полете...

Утро
Проснулся, открыл, приник -
переписал в дневник.

День
Услышал, увидел. Вмиг
переписал в дневник.

Вечер
...Сегодня писал в дневник
о том, что писал в дневник.

Когда закончилось прошлое, оказалось,
что в общем будущем мало чего осталось,
а общее настоящее оказалось ненастоящее.
И время вдвоем бременем показалось.

Теперь мы по разные стороны циферблата.
Не делим минуты, но отмечаем даты.
Ведь когда расстояние превращается в расставание
остается лишь помнить то, чем ты жил когда-то.

Закрываются двери, вагон отправляется.
Облетает ладонь и в карман опускается.
Дует ветер и веки друг с другом смерзаются -
неужели зима, неужели смеркается?

Телефон не звонит, адреса забываются.
Неужели?... Выходит что так получается.
Что теперь остается - смеяться, печалиться?
Закрываются двери, глаза закрываются.

Не могу уснуть, стена качается... Снишься ты мне песнею печальною, поездом пустым, глухими криками. Снишься желто-красными гвоздиками. Видишься туманом и неясностью, мной непостигаемой опасностью; рваным платьем, иль костюмом траурным, или вообще портретом мраморным. Все ли сбудется, что напророчится? Не могу уснуть, лежу, ворочаюсь... Если все, что снится, все исполнится - сохрани меня, моя бессонница.

к В.

* 1 *

Я бы поставил тебя, как пальму,
не в светлый угол, но в самый пыльный
моих владений полуподвальных,
и не задавал бы вопрос "Откуда?".

Как те туземцы, найдя которых,
на островах в остальном отсталых,
колумб не сбыл зеркала и порох -
не верил в Бога, но жил бы с Чудом.

* 2 *

Я дал бы тебе по имени для каждого дня недели
еще одно - для прогулок, дюжину - для постели.
В новом Саду Эдемовом, новый Адам как будто,
я бы нашел название каждой твоей минуте.

* 3 *

Я плюнул бы в море, нырнул с балкона,
бежал бы в метро впереди вагона,
я стал бы стулом, обрил бы голову,
я бы взлетел, я бы влез на гору,
облакам бы подставил плечи,
лишился дара письма и речи -
лишь бы с тобой оказаться рядом.
Лишь бы дотронуться. Я бы, я бы...

Работать не хочется, хочется скучать. Мед и мятные таблетки от кашля способствуют...

...Ужасно соскучился по морю, по крикливым чайкам, по безоблачному небу, по солнцу, по ветру, не обжигающему горло, по вечнозеленым маслинам, по легким курткам, по возможности дышать носом. Мне не подходит здешний климат и не слишком нравится город, в котором я сейчас живу, но Крым, по десяти зимам которого я тоскую, уже слишком далек от меня. Я не смогу вернуться. Не смогу.

...С каждым приездом пейзаж все ровней, ровней; и света не больше – просто меньше теней. Все чуть ниже, и ветру проще глядеть свысока, гуляя в деревьях мертвых, как в волосах старика. И море все ближе. Теперь, к домам подступив, оно уходить не хочет. Это прилив. Отлив уже не наступит. И ладно. К чертям. Пускай все здесь затопит. Пусть. Каламит – не Бискай, и все будет тихо, как в письмах «искренне Ваш». И элементам пейзажа на смену придет пейзаж.

Когда ты провожающий, а друг твой уезжает поездом, спешите скорей расстаться, чтобы чувство его рук в твоих осталось. Радуясь защите его тепла, беги скорее от вагона, поезда, чтобы, садясь в троллейбус, ты мог считать, что он еще живет в одном с тобою городе. Согреясь твоим теплом, он тоже будет знать, что ты не видел, как он уезжает. Значит, есть шанс, что ты спокойно будешь спать, и он сегодня ночью не заплачет.