...а вот вы представляете, пока мы тут сходим с ума под этим уже много дней пасмурным небом и тоскуем в ожидании весны, солнца, счастья, телефонного звонка, каникул - хотя бы весенних, дня зарплаты, или чего вы там ждёте, вы представляете, где-то нет этих туч, этой каши под ногами, этого внезапного и промозглого ветра, этой неопределенности в погоде, настроении и делах, этой смутности и душевной смуты.

Вы представляете, где-то есть - мне рассказывали, и я верю - океан, синий-синий, лазурный, лазоревый, голубой, бирюзовый, зеленоватый, яркий, как на глянцевых открытках или в фильмах о тропических островах, которые смотришь "на большом экране", сверкающий, ослепительный, слепящий незащищённый взгляд. А в океане - остров, специальный, насыпной, на две мужских ладони выше воды, на него садятся и с него взлетают самолеты, кажущиеся белыми чайками на фоне взметнувшихся к синему-синему - не тусклее океана - небу отвесных устрашающих скал. А от острова-аэропорта - над океаном - мост, длинный, изящный, кажущийся невесомым, вытянувшийся струной, словно по своей воле пролетевший к берегу, лишь единожды в этом своем прыжке коснувшийся земли - специально и в один миг вынырнувшего из синих глубин островка; а под мостом этим - взгляни, если не боишься головокружения - многотонные баржи, крохотные, как спичечные коробки, как игрушечные грузовики при взгляде с шестого этажа, суетливые и подвижные, словно муравьи.
А когда твои подкосившиеся на миг ноги нерешительно ступят на твердую землю - так чисто выметенную, что по ней можно ходить босиком, если не боишься обжечься - тебя обступят небоскребы, отражающие все ту же захватывающую дух синеву, сверкающие, неправдободобно огромные, готика постмодерна, вавилонские башни двадцать первого века, почти глумливо, с восхитительной самонадеяностью вторгающиеся в безобидное, безответное, синее-синее небо... говорят, там, наверху, такой ветер, что эти башни раскачиваются, и хитроумные предусмотрительные инженеры при строительстве прячут в них маятники, качающиеся в противоход... и невольно вспоминается родной Исакиевский собор, и раннее-раннее детство, и маятник Фуко, подвешенный под огромным куполом, и я даже не знаю, мое ли это воспоминание или фантазия, но я снова чувствую себя маленькой-маленькой, и шея начинает ныть, ибо голова запрокинута, а рот невольно приоткрыт в изумленном восторге...

...словно в качестве моральной компенсации сейчас, когда я пишу эти строки, почти не замечая черных клавиш под пальцами и бормтания телевизора в соседней комнате, в окно на на несколько мгновений заглядывает солнце... может, если мечтать достаточно сильно, мы и ту безумную синеву сумеем переманить сюда, к нам?

А ещё там, в этом удивительном городе, дома имеют имена - словно фрейлины вдовствующей императрицы - имена, а не номера и "фамилии" улиц... имена цветов, животных и птиц... слыханное ли дело? И люди там говорят на птичьем языке, певческом языке, где так важна точность интонирования и высота тона... И пальмы там растут сквозь стеклянные крыши, и овощи там жарят, как можно - не жарить?

...я завороженно слушаю истории о нём, забывая, что уже опаздываю на работу, и, всё-таки убегая из гостеприимного дома и садясь в раздолбанную маршрутку с водителем-джигитом, всё ещё вижу ослепительную синеву и невольно щурюсь...

Наш мир удивителен, огромен и не так уж плох, и что вся наша суета, хандра и тоска по сравнению с тем, что существует такое чудо? Я, наверное, никогда не окажусь там, не в этой жизни, разве что ночевать в привезенной с собой картонной коробке, да и то - как же я буду объясняться с невысоким строгим полицейским, который непременно арестует меня за подобное неподобающее поведение?

Но грезить о нём - этой питерской ненастоящей весной - сладко и мучительно, мучительно-сладко, томительно, щемяще, а любовь другой и не бывает, уж я-то точно знаю...