Пихта отживает своё, с шелестом оседают на пол седые от искуственного снега иголки. Шары покачиваются тихонько. Смотрит сквозь меня в никуда лупоглазый матовый месяц. Гирлянды перемигиваются друг с другом; настороженно, подняв ухо, вслушивается в их игру керамический щенок, сидящий у подножья.

С нижней ветки упала игрушка, но не разбилась, а покатилась по полу. Бумкнула о гитару, а та загудела низко-низко. Шуршат ветки, цыкает порой настольная лампа.

Тишина.

...а когда тут кипела жизнь, по богато украшенным залам бродили дамы в пышных платьях, усатые кавалеры поднимали штофы и закусывали оливками, и цокот чьих-то каблучков звучал в отдалении. Потом пришли люди в шинелях, сапоги их гулко гукали по начищенному паркету, оставляя грязные следищи. Кому-то из кавалеров вывернули руку, и он мычал унизительно, дергаясь от боли. Потом серошинельные били штофы, хлестали водку из горла, били прикладами стекла...

Потом пришла зима, через разбитые окна в залы наметало снег, и эстетствующие девицы ходили сюда распивать молдавское вино. Их сапожки почти не оставляли следов на снегу и казалось, что девицы невесомы.

Впрочем, это всё было не здесь. Здесь была будничная комната, батарея с сушащимися на ней носками и перчатками, разбросанные вещи и лежбище кошки. И скоро всё это вернется снова и застынет неопрятным памятником мещанской жизни. На целый год.