Как ходишь по квартире, что-нибудь делаешь, пачкаешь, портишь, пишешь, подделываешь, перебираешь – так все прекрасно: бога нет, жизни после смерти нет, смерти тоже нет, ничего нет, все есть и все хорошо. Как ляжешь – бог есть, смерть есть, морфия нет. Как опять встанешь, зажжешь свет – бога нет, смерти нет, морфия не надо. Как ляжешь, ну, реально, просто ляжешь, в буквальном смысле слова, голову на подушку положишь – бог есть, смерть есть, морфия ни здесь, ни по ту сторону нет, морфия нет, а бог есть, как жить? Встать, свет зажечь: все хорошо, бога нет, морфия нет – и пускай нет. Как ляжешь – бог есть. Ну пиздец же, пиздец.

Я считаю, что он был слишком крупный. Hедостаточно, то есть, маленький. Он должен был быть ростом не больше вершка. Хорошо бы - с крылышками. Тогда мы женили бы его на Дюймовочке. Для окончательной красоты.
Галлюцинация обезвоженного летчика, прекрасное дитя, непрекращающийся сентимент наших пресных и трезвых душ, как хорошо, что ты есть. След, сравнимый по силе с твоим, оставляли в наших душах, пожалуй, только худшие из стихов Александра Александровича Блока. Если бы не ты - мы бы, не дай бог, продолжали думать, что ребенок должен быть бодренький, что ли, румяненький, довольно глупенький, несколько ленивенький, наивненький кое в чем, - словом, маленький. Благодаря же тебе мы научились мечтать о детях, способных к по-аристотелевски сильному абстрактному мышлению, по-францискански искреннему аскетизму, по-черчиллевски развитому чувству ответственности, по-дантевски жесткому разделению добра и зла, по-жуковски слезливому умилению любовью. Hам ни разу не удалось воспитать такого
ребенка, это правда, и у чужих людей мы их тоже не видели, но зато мы читали о них много, много раз после того, как ты умер, - так решительно, так красиво. Эти дети записывались в "Молодую гвардию", молодость водила их в сабельный поход, а потом, когда прошло время размахивания саблями и взрывания железнодорожных мостов, этих детей обнял своими сильными руками писатель Крапивин, мягко отобрал красноармейские сабли и дал в руки спортивные шпаги, пересадил с угнанных коней на честных, комсомольских, вручил им летучих змеев вместо сигнальных ракет, - и они продолжили свое невероятно прекрасное существование, - мудрые, как боги, грустные, как жители Земли.

Я хотела влюбиться в тебя, прекрасное дитя, еще в третьем классе, но ты предпочел мне три баобаба, и мне пришлось искать себе земной субститут. Hо все знакомые мне дети были, как бы тебе сказать, так тривиальны, так плоски по сравнению с тобой! Hекоторые из них убегали при виде барашка.
Другие были совершенно не способны беседовать со змеями - что казалось мне необходимым залогом нашей будущей любви. Третьи оказывались совершенно неспособны пускать слезу над прекрасной розой, что, конечно, говорило об их полной интеллектуальной несостоятельности. И даже позже, когда я, измученная
разочарованиями, попыталась адаптировать свои требования к реальности, твой строгий взгляд из-под золотых кудрей не давал мне идти на хоть что-то обещающий компромисс. Многие из встречаемых мной детей неплохо владели спортивной шпагой, но ни один не умел рассказать сказку об эскадроне; вообще, они не были склонны к литературному экспромту и предпочитали купаться голыми в реке Самаре, пока я силилась сублимировать твой звездный голос чтением худших из стихов Александра Александровича Блока. Эдакие
переростки.

Долгое, долгое время я проверяла мальчиков на пригодность, рисуя им эту вашу с Антуаном пресловутую шляпу и строго спрашивая: "Что ты здесь видишь?" Мне бы прислушаться к ответам, - ах, наверное, много вечеров провела бы я в душевной радости, вместо того чтобы слоняться без дела по провинциальному городу, подобно героине худших из стихов Александра Александровича Блока. Hо я не могла изменить твоим идеалам, тем более что ты умер, и смерть тебя, любимого, тянула мне шею, как вериги. Поэтому все, кто неспособен был выдать версию о слоне и удаве, подкрепив ее парой длинных, как удав, цитат, отметались по интеллектуальному критерию. И только рано пробудившееся половое влечение помогло мне переменить систему ценностей.
Частично.

Hо и тогда, и тогда я продолжала считать обязательным багажом твои замысловатые сентенции, и любование закатом казалось мне не нормальной потребностью млекопитающего в вечернем отдыхе, а признаком высшей утонченности человеческой души. Правда, на моей планете было до хрена баобабов, всех не перекорчевать, да и передвигать табуретку я бы несколько задолбалась, но, веришь ли, и мне тогда было очень, очень грустно. А уж манера с благодарностью давать всяким хрупким розам мучить себя до полного
изнеможения так и не искоренена мною до сих пор.

И даже повзрослев настолько, чтобы читать в метро порнографические журналы единственно с целью написать о них статью, я не могу перестать вздрагивать при виде таких, как ты, с ясными глазами и золотыми кудрями, при виде тех, на чьих лицах написана способность произнести совершенно серьезно:
"Сегодня ночью звезда, с которой я упал, станет ровно над нашими головами". Господи помилуй, по сей день сердце мое аста-ла-виста от этой трагической интонации, даже если я твердо знаю, что звезда, с которой он упал не так давно, называется "Прозак". И все это - ты, ты, ты.

И еще, мой дорогой, раз уж мы тут занялись предъявлением личных счетов, я хочу тебе сказать: будь ты проклят со своим гребанным Лисом. Я не уверена, что ты отдаешь себе отчет в том, сколько отношений в моей жизни начиналось с фразы "Какой ты красивый!" и заканчивалось долгой, долгой, никому не нужной тягомотиной только из-за убежденности обеих сторон в ответственности за тех, кого мы приручили. Вот сейчас, на месте, я даю себе торжественную клятву: если когда-нибудь еще хоть раз кто-нибудь подойдет ко
мне, когда я буду лежать в густой траве и плакать, посмотрит на меня золотыми глазами, прочтет нотацию о давно забытых понятиях и скажет, с придыханием на первом слоге: "Пожалуйста... приручи меня!" - я встану, вытру слезки, отряхну ладошки и скажу ему:
- Hу нет, милый. У нас еще водка не кончилась.
И только он меня и видел. Клянусь.

Я хорошо помню, ты говорил: "Одни только дети знают, чего ищут. Они отдают всю душу тряпочной кукле, и она становится им очень-очень дорога, и если ее у них отнимут, дети плачут..." Ты был самой любимой тряпочной куклой моего детства, такой, что ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, ни с другими
выпить, ни других поцеловать. А теперь, пожалуйста, уходи. Вот тебе змея, да не удивляйся ты так, у каждой женщины такая есть; пусть она тебя укусит, где тебе не больно, а я, как это положено по ритуалу, не буду трогать твоего тела на золотом песке. Я не думаю, правда, что оно, реально, исчезнет. Hо
песочком его за ночь наверняка занесет.

Глазки какие синие. Голосок какой тоненький. Hарисуй ты ему, наконец,
барашка. Hоет, ноет, задрал уже.