Извините, если достанусь вам в товарищи. Единственный человек, с которым я тесно общался, погиб. Вчера мои коллеги по работе, собравшись с духом, заявили мне, что я вконец озверел. А я думал о похоронах. Как они отвратительны или, может быть, кинематографичны. Вдыхая из форточки и отряхиваясь от неискренних взглядов сотрудников, я пытался понять, что осталось во мне от случайных связей и закономерных встреч.
Вечером мне вдруг позвонил мой бывший одноклассник и, попытавшись растрогать меня двадцатилетием нашей разлуки, затем напрямую предложил встретиться. Пока я общался с ним по телефону, мне удалось пролистать весь учебник литературы за десятый класс. На последней странице я подумал, что обязательно набью ему морду и согласился на встречу. Во мне никогда не было избытка агрессии, я - самореализовавшийся полемизирующий онанист-циклоп.
Школьный товарищ, напоминая кактус, рассказывал мне о поражении его любимой хоккейной команды, о лучших среди дешевых сортов пива, о множестве женщин, с которыми он спал. Я слушал, бесхитростно глядя ему в глаза. Мне казалось, что я сижу в театре совсем близко к сцене, а он - актер, мастерски (зачем?) исполняющий свою роль. По прошествии этой мысли я обнаружил его монолог завершенным. Oт меня ждали вопросов или дополнений. «Ответь мне, почему современная проза страдает от недостатка сексуальности?» - резко спросил я. Одноклассник широко раскрыл несвежие почти маринованные глаза и из открытого рта стала вытекать неконтролируемая слюна. Прямым ударом в переносицу я отключил его сознание и почему-то расстроился.
Было уже поздно. Я ехал в автобусе, устав от настойчивого одиночества. Из меня медленно высыпались банальности. Я не сопротивлялся. Последней каплей оказалась мысль о болезненном запаздывании реакции на события, случившиеся в недоступном прошлом. Мой организм был заполнен такими событиями словно разбитыми бутылками.
На остановке зашел коричневый человек.
Я стал вспоминать. Вспомнил, как в детстве мой друг поймал в школьном коридоре мышь. Он оторвал ей хвост, сломал лапы и раздавил, а я стоял рядом и ел бутерброд. На следующий день я позвонил ему и сказал, что он убийца. Он стал меня бояться. Затем память прошлась по институтским будням. Я дико занервничал, сосуды на руках напряглись и под ногтями что-то застучало, когда я произнес давно забытые слова Наташи: «После разговоров с тобой я чувствую, что совершила преступление или не смогла помешать совершить его кому-то еще». Я моментально понял, что просто любил его, любил того, кого сегодня без колебаний засыпали землей. Я задрожал, услышав позади дыхание коричневого человека и, не доехав две остановки до дома, выскочил из автобуса и поймал такси. Водитель настороженно ухмыльнулся, услышав, куда ему предстоит отправиться, но, видимо, остался заинтересованным во мне как в собеседнике. Удовлетворив его жажду общения жалкими трафаретными фразами, я замолчал, пытаясь придумать себе разумную цель поездки на кладбище в два часа ночи. Ничем себя не убедив, я сосредоточился на собственных ощущениях, среди которых преобладали карликовые калейдоскопические сомнения и упорно пожиравшая их необходимость действия. Направление этого действия мне было совершенно неясно.
Увидев за окном отказывавшиеся фосфоресцировать кресты и надгробия, я маниакально вылез из машины. Судя по всему, я сильно преобразился внешне за ближайшие десять минут, иначе водитель выразил бы желание получить плату за проезд. Пометавшись среди мусорных куч, могильных плит и бездомных собак около получаса, я ожидаемо наткнулся на подобие его лица, выгравированное на мраморном параллелепипеде. Несколько секунд я слушал скрежет своих зубов, представляя, что бормашиной вгрызаюсь в мрамор. Сомнамбулическими движениями я поднял лежавшую почему-то рядом с могилой лопату и раз за разом, аккуратно и правильно, начал вводить ее в землю. Временами по икрам и ягодицам пробегала стеснительная дрожь. В качестве спасения от нервной усталости я использовал плавность и размеренность, с которой совершал все физические действия. Но мыслить так же равномерно я не мог. Вскоре лопата нащупала деревянную крышку, а через пару минут я уже очистил ее от земли и начал выкорчевывать гвозди. Во мне не было страха, благоговения или драматической нерешительности, которую я привык видеть в разнообразных фильмах ужасов. Я открыл гроб и рассудок накренился...
- к черту одежду - под обледенелой кожей - пальцы в плоть -кусок за куском - я люблю его - кисть, локоть - глубже - сквозь вялые жилы - есть... вижу...
В моих руках, черных от крови, находится доказательство моей правоты. Я сжимаю ладонь, ощущая его величие. Это самая откровенная улика - улика из улик. Я повторяю как заклинание: «Я чувствую, что совершила преступление или не смогла помешать совершить его кому-то еще». Я ложусь рядом с искалеченным телом и успокаиваюсь.


Current music: legendary pink dots - tanz der china dolls