Птичка, судорогой пальца выпущенная из хрусталя,
исключая все, помимо краски,
сокращает твой образ - от "а" до "я" -
до кусочка картона. Наспех
собравшись - под утро разбужен
двадцать восьмого новой слепящей стужи,
Харон в гондоле колет январский лед.

Рождество бреет редкую щетину елей,
сдобрив землю мыльною пеной снега;
Город страдает людьми, и (здесь) вере,
кроме огней и чада, нужны где-то
услышанный картавый голос; ступени
трущий шаг поднимающихся на Сан-Мекеле
и северные облака, сбиваемые ветром влет.

Id est это то, что мы называем смертью;
кольми как прямую речь опережает эхо
подснежной, уже зазеркальной вестью
ломаной тропочкой свежегазетных строк.
Стук дождя сквозь окно отдается в темени
шрифтом свинцовым пишмашинки времени
и время, вслед за часами, врет.

Но не молчит. Сегодня веком,
пословно двигаясь под откос,
нервное кружево русской речи -
тонкий скулеж под дверьми о неком
плеске, что кончает набором костей и кос -
сводит горло при первой встрече

с западной окраиной языка; где
кружа в беспадежье меж корками словаря,
устремленное в слово одиночество гефсимани
от фонтана к фонтану, мимо звезд, на воде
оставляет не волны, но морщины и строки, творя
авторучкой время того, чье тело лежит под дверями.

ВЦ