«Секс в большом городе»

Или невыносимая легкость бытия




Итак, мы наконец увидели первые пять сезонов самого модного американского сериала «Секс в большом городе». Ежедневные (с перерывом на уикэнд) истории о том, как четыре преуспевающие женщины тридцати с чем-то лет (Кэрри – журналист, Миранда – юрист, Шарлотта – галерейщик, Саманта – PR-менеджер) бегают по Манхеттену в поисках сексуальных приключений, занимаются шопингом, влюбляются, разочаровываются, делают химический пиллинг, опять влюбляются, колют ботокс, снова разочаровываются (и в ботоксе, и в любви), а в оставшееся время беседуют в кафе о коренных проблемах бытия – тонкой женской душе, мультиоргазме, нестандартных половых членах и общем мужском идиотизме. Среди интерьеров от Philippe Starck, за вегетарианским салатиком и низкокалорийным десертом. Все перипетии комментируются голосом Кэрри, которая пишет о них еженедельные колонки в «New York Star».

Создатели одного из самых успешных телепроектов последнего времени анонсировали свое творение как наиболее правдивый рассказ о сегодняшних женских проблемах. И попали в точку. Опус о жизни и мнениях современных тридцатилетних женщин был воспринят миллионами этих самых женщин во всем мире как манифест своего поколения. И Россия – не исключение. Только и слышишь со всех сторон от подруг и знакомых, как же там все замечательно рассказано про то, как оно есть на самом деле, а голос Кэрри стал голосом «new Russian women» – самостоятельных и социально независимых.

Однако, говоря о «правдивости» сериала, его создатели вряд ли до конца понимают, в чем именно жизненная правда «Секса в большом городе». Всерьез полагать, что жизнь человеческая даже на Манхеттене может состоять исключительно из секса, ботокса и безхолестеринных пирожных – все-таки слишком даже для гламурной публики. В этом смысле ничего реалистического в сериале нет, да и быть не могло. Зато удалось сказать о том, что творится в головах у героинь и их восторженных почитательниц – и сказать очень убедительно.

Разобравшись к чертовой матери со всеми сексистскими предрассудками, завоевав свободы столько, что уже не унести, мы твердим как мантру: «я – хозяйка собственной судьбы, моя уникальность неприкосновенна, и я запросто обойдусь без кого угодно». Тем и импонирует этот сериал, что хочет нас убедить, будто женщина должна быть раскрепощенной, финансово независимой, профессионально успешной и оттого счастливой. Как бы оно было чудно, будь все действительно так! Но к величайшему сожалению эта сияющая утопия рассыпается в прах перед незатейливой житейской мудростью: количество денег, физических совершенств и даже секса вовсе не пропорционально количеству если не счастья, то хотя бы покоя и воли.

Создатели сериала старательно пытаются представить своих героинь как этаких «преодолевших феминизм»: то есть счастливо пользующихся всеми его золотыми плодами (вроде равных возможностей на рынке труда), и столь же счастливо избегающих всех его перегибов (вроде ненависти к модной индустрии). О дивный новый мир!.. Никакой зависимости от мужчин (бесконечные разговоры всех четверых на тему «почему я должна терпеть его, если он такой-то и растакой-то»), безжалостное искоренение последних остатков фаллоцентризма (бесконечные колонки Керри на тему «Почему женщины должны идти на уступки, чтобы сохранить отношения?» или «Не оскорбляет ли анальный секс достоинства женщины?»).

Только вот чем дальше смотришь этот сериал, тем более то тут, то там попадающиеся мелкие детали разрушают радужную картину всеобщего счастья. Уж слишком подозрительна их гиперактивнось, слишком режет глаза пестрая вереница парти-бутиков-ресторанов, слишком часто для самодостаточных личностей предаются они разговорам о неизбежных сложностях брака, слишком зациклены на пугающе лихорадочном сексе… Как-то не верится, что счастливые – или, по крайней мере, довольные жизнью – женщины могут так тревожно метаться по большому городу, истерически скупать сумочки Prada и босоножки Manolo Blanhik, судорожно менять любовников и бесплодно предаваться вымороченным нравственным исканиям. Более всего поведение четырех этих холеных особ похоже на «замещающую активность» людей, находящихся в состоянии постоянной фрустрации.

Так оно, собственно говоря, и есть. Пережив торжество индивидуализма и сексуальную революцию, они оказались в мире, где все не на своих местах. И пытаются уравновесить эту свалившуюся на их голову свободу и легкость пилингом, сумочками, анальным сексом и еще бог знает чем. Морщины побеждены, мужчины – тоже, а жить все равно очень неуютно. Вернуть же все на свои места простым механическим перенесением, увы, невозможно. Тем более, сейчас уже мало кто может разобраться, где они, эти «свои места».

11.07.2003
Елена Стафьева

Prosto statiya, kotoraya zastavlyaet zadumat'sya... Ochen' rekomenduyu k prochteniyu i osoznaniyu...

"OGONIOK"
№21 (4800)
Июнь 2003
Идеология



КАКИМИ МЫ НЕ БУДЕМ


Статья Дмитрия Губина вызвала возмущение у многих людей уже в редакции. Отдельные ее положения трудно оспорить, другие невозможно принять. Полемика, доведенная до крайности, всегда чревата некрасивой дракой и прямолинейным выяснением отношений. Осознавая это, тем не менее мы не стали приглаживать острые углы текста, поскольку надеемся, что, раз такое мнение в обществе существует, в ближайших номерах будет высказана альтернативная точка зрения

ЖУРНАЛИСТ ДМИТРИЙ ГУБИН.
Родился в 1964 году в Иванове. В 1987-м уехал в Ленинград. Полгода ночевал на диванчике главного редактора журнала «Аврора», окруженный Зимним дворцом, Марсовым полем и прочими красотами. В результате получил свою дозу петербургского шовинизма. В настоящее время обозреватель «Радио России» и радио «Маяк-24». Независим. Обладает острым чутьем, взглядом и языком, но бывает очень сентиментален


ГЕНЕРАЦИЯ РОССИЙСКИЕ СТАРИКИ
Родились в 10 -- 30-х годах прошлого века. Выдержали такую смену эпох, кризисов и стилей, что привыкли абсолютно ко всему. К прошлому относятся по-разному, но очень не любят, когда его ругают. Поодиночке интересуются всеми игрушками и подробностями нового времени, но на людях и с трибун пламенно его презирают. В Москве и других крупных городах почти не голосуют за коммунистов, в провинции -- только за них


Я все понимаю.

Но: почему ОНИ заворачивают пульты от телевизоров в полиэтилен? Почему ОНИ зиму переживают, а не живут? И почему ОНИ на черный день копят, но никогда не тратят?

Пятнадцать лет назад ОНИ были поколением моей бабушки.

Сейчас ОНИ -- поколение моей мамы.

Пятнадцать лет назад я думал, что с ИХ уходом исчезнет слой людей, уповающих и проклинающих государство одновременно, инфантильных до детскости, тяготеющих к коммунальной жизни, голосующих за КПРФ, ненавидящих соседа за пенсию на рубль больше, хитрящих по мелочам, путающих миллиард с миллионом, которые одежду берегут, а не носят...

Я заранее оплакивал ИХ уход, потому что такими или почти такими были мои бабушка и дедушка, которых мне до безумия не хватает. Разве для любви нужны аргументы?

Сейчас я знаю, что ОНИ самовоспроизводятся.

Меня это пугает.

Неужели через 20 лет МЫ тоже будем замачивать белье, чтобы «не перегружать» машину, смотреть мыльные оперы, смеяться над Петросяном и осуждать падение нравов?



ВОЗРАСТ
На пенсию в 55, в 60 -- это планка, установленная так, что веришь: Брумель умер и никогда не жил. Ранняя старость воспринимается как должное, как андипал, алмагель, энзистал, старческий валокордин.

-- Доча, я человек стара-а-ай, мне скоро шестьдесят, -- звонят на «Радио России» моей коллеге, рассчитывая на ириску сочувствия.

У «дочи» в дальней коробчонке пылятся пенсионная книжка и ветеранская медалька, узнав о чем, я офигел, потому как встречал медалистку в час ночи в клубе «Китайский летчик Джао Да».

Но радиодоча -- исключение.

Чудовищно низкая (такого нигде в мире!) пенсионная планка дает формальное право считать себя старым уже в расцвете сил (должна же похоронам предшествовать подготовка?). Старость воспринимается как оправданное бездействие, помножаемое на средней вредности социальный шантаж. Дайте пенсию, льготы, скидки, бесплатный проезд, а не то -- марш кастрюль -- не проголосуем.

Ну почему, если женщины живут на 10 лет дольше, они выходят на пенсию на 5 лет раньше мужчин?

Почему в стране, где «до пенсии не доживают», пенсионером является каждый четвертый (а опасно стареющей признается страна, где на пенсии каждый пятый)?

И не проще ли платить больше действительно старым, чем размазывать тонким слоем всем?

Ах, ничего из ответов не вижу, и бедное ухо оглохло. Сурик и блеклая охра банальностей сводятся к тому, что в 55 пенсионерки-де могут нянчиться с внуками (что, все нянчатся?), а мужчинам и в 50 не найти работы (то-то они шустрят по кадровым агентствам!).

Проблема в том, что феномен ранней старости заразителен. Уже которое поколение, способное разбавлять молодежь на танцполах, кататься на роликах, гонять на байках, тусоваться и зажигать, искренне полагает, что жизнь в полсотни лет кончена. Сынок, у нас ведь такая страна: дети роются по помойкам и учителя голода-а-ают... Предполагается: в знак солидарности -- вслед за ними.

Пора завязывать с этой зюгановской геронтологической лабудой.

Пора научиться НЕ уважать раннюю старость.

Если ты в 55 или 60 сел на шею пенсионного ослика, ты достоин... ну, скажем так -- жалости... с долей брезгливости... как баба пьяная в грязи... которую пользуют те же коммуняки... какая гадость...

Пора признать вредной чушью все эти разговоры о возрастной безработице и тэ дэ. Безработица для тех, кто не хочет искать работу, кто вял, пьян, груб, хмур, кому в лом отрывать задницу от дивана и морду от телика, кто не согласен меняться и ничего в своей жизни менять. Потому что в реальной жизни есть дефицит нянь и домработниц, консьержек и хаускиперов, то есть профессий, требующих не столько мастерства, сколько желания работать. Потому что в реальной жизни есть спрос на глиняные кувшины и лоскутные одеяла, на бабушкины кружева и плетеную мебель, то есть на то, что производят себе в удовольствие и людям на забаву пенсионеры Финляндии, Германии и какого-нибудь Барбадоса.

Но нет: я, доча, ста-а-а-рыя, мне ж 55, а жисть была тяжелая, это ж в какие домработницы при моем высшем образовании, а вот при советской власти у меня бы пенсия 140 была и жила бы счастливо, а дерьмократы ваши все разворовали, тьфу.

Это и есть смерть.

Если мы хотим жизни, пенсионный возраст должен быть поднят минимум на пять лет.



ВОЗРАСТНОЕ

Однако низкий пенсионный барьер -- лишь техническое ограждение смерти. Главный забор российской возрастной резервации, причем выстроенный добровольно, -- забор восприятия жизни.

Жизнь есть борьба.

Лишь тот достоин счастья и свободы, кто ради них готов идти на.

Стрекоза и муравей.

«Внутри забора мерилом труда почитают усталость», -- как подметил поэт и переводчик Илья Кормильцев.

Нынешний российский пенсионер не просто человек, проживший тяжелую, трудную, полную лишений и бытового идиотизма жизнь, но убежденный, что только страдание оправдывает звание Человека.

Советская традиция -- она во многом и русская, причем из гнуснейших. Это традиция требования справедливости по мучению, а не по результату.

Какой там Моцарт! Сальери их тайный герой. Наш парень. Он алгеброй -- гармонию; он от станка не отходил. А замочил гаденыша -- так поделом. Да работал ли он лето? При Сталине бы не побаловал. Порядок был.

Я ненавижу 9-е Мая за то, что двое в медалях непременно начнут выяснять, кому из них хуже приходилось на фронте.

Как у собесов всегда выясняют, кто корячился растопыристей.

Для них справедливость -- это когда воздается за муки, а для такой справедливости потребна революция с последующим наведением порядка.

«Да такой жизни вы не видели мы детьми ходили с торбами за плечами ели гнилую картошку весной и даже дрались грызли кочерыжки капусты работали все дети а вот я хотела бы спросить что вы умеете делать пером писать мы страну поднимали не будет таким как вы жизни верните стаж теперь мы все нищие», -- пишет мне Тарасенкова Мария Васильевна, город Смоленск.

Таких писем у меня мешок: «Мы всю жизнь в говне прожили, а пришел Чубайс и ограбил».

Старость советского типа -- это когда требуют дивидендов даже не с позабытых рекордов, а с позабытых тренировок. Когда ненавидят современный спорт жизни за разнообразие форм, яркость одежд и непредсказуемость результата. Когда убеждают себя, что этот сверкающий мир -- не для тебя, а потому он развратен и гадок. И тогда остается -- в обносках на шесть соток. Сажать обреченную картошку. Крестьянином в достолыпинскую общину, чтоб всем миром одно -- и одно на весь мир.

Поселите их во дворце -- на следующий день они вобьют два гвоздя и повесят наискось бельевую веревку. И будут стирать в корыте, прикрыв дворцовую прачечную. Ведь страдания -- их единственный капитал.



ДЕНЬГИ
Они «не мильонеры», чтобы тратить деньги попусту. То есть на: квартплату, газеты, транспорт, развлечения, врачей, моду и прочую нематериальную хрень.

Так считают они в своем большинстве. Финансовая граница между старыми и молодыми пролегает в России по ответу на вопрос, какие расходы считать оправданными.

Вскормленные идеологической кашицей советского поноса, они подошли к закату жизни стопроцентными материалистами, отказывающимися, однако, признать деньги всеобщим эквивалентом, потому что глядеть на себя сквозь призму эквивалента нет сил. Слезы капают.

Оттого деньги для стариков сакральны, как Грааль. Как можно пить из священной чаши? Тратить -- кощунство.

В стремлении к накопительству наши старики удивительно смыкаются с зарубежными миддлами, которые тоже в массе осуждают расточительство и видят богатство не в приобретенных вещах, а в savings. Однако сходство -- внешнее, ибо западный миддл-класс копит, во-первых, на счастливую старость, то есть возможность натянуть цветастые шорты, кислотную майку и, плюнув в харю молодежной культуре, заколбаситься по миру. А во-вторых, накопление поглощает лишь часть дохода, и доллар не откладывается ценой сидения на каше-затирухе, если она не есть часть дорогостоящей диеты.

У нас же копят либо на «чтобы как у покойников» (пресловутые «похоронные»), либо на «чтобы как у людей» (то есть как у знакомых пенсионеров).

Их «на похороны» -- это не чтоб легче тем, кто остался, а чтоб самому лежать «не хуже других». Ну кто из пенсионеров заключает при жизни договоры на погребение или хотя бы пытается про это узнать? Наоборот, их возмущает мысль о частных кладбищах. Не допустить. Чтобы всех -- в общее дерьмо советских погостов.

Сконцентрированная в деньгах витальная энергия страшит. Они действительно не знают, что делать с жизнью.



ПАМЯТЬ
Моя теща совершенно забыла торговлю по карточкам.

-- Полно врать-то, -- говорит она, -- карточки были после войны, но недолго. Раньше я бы на пенсию в 130 рублей отлично жила. Молоко 14 копеек, а доллар 58 копеек стоил.

-- Доллар, -- возражаю я, злясь на себя, ибо сто раз зарекался не вмешиваться в безрезультатный спор, -- стоил 6 рублей плюс тюрьма. А пенсионеры при Совке платили без всяких льгот и за электричество, и за телефон, и за квартиру, и за транспорт.

-- Никогда на пенсии ни за что не платили, -- поджимает губы и начинает всхлипывать моя, между прочим любимая, теща и прибавляет громкость телевизору, ибо в соседней комнате смотрит другую программу по второму телевизору тесть.

Оба телевизора заграничные, с пультами управления и т.д. Квартира -- двухкомнатная, в центре. На исходе советской власти они жили в 8-метровой комнате в коммуналке и из имущества имели двух сувенирных глиняных козлов.

Защитный механизм памяти, стирающий плохие воспоминания и щадящий хорошие, наливает прошедшую жизнь приятной тяжестью общественной значимости, но берет за это немалую плату, причем с внуков.

Они все никак не могут успокоиться по поводу пропавших вкладов: даже те, у кого нечему было пропадать.

Они в воспоминаниях видят себя богачами.

Они не спят, пересчитывая тогдашние рубли на нынешние доллары, представляя, как сладко было бы тогда с баксами, а еще лучше -- с евро, какой же тогда был курс евро?.. Ну, не такой грабительский, как сейчас... Ощущая под подушкой, кадушкой, макар-девушкиной геранькой, в чулке на немощной ноге (чулок с тех времен. Штопаный. Не тратиться ж на новый!) эти вырванные из жизни ценой жизни деньги.

Им никогда не объяснить, что здесь другая страна, другая валюта, с другим обеспечением. Они как дети: наесться вместо супа варенья, но чтоб не ругала мама и не пучило живот. Их, как детей, власть гладит по голове.

Это рассыпание в любезностях под каждый праздник: «Дорогие ветераны труда, без вас бы мы...»

Власть могла бы устроить, пусть виртуально, образцово-показательный, изолированный от страны городок, Старосоветск, заселенный взыскующими СССР. Чтобы получали реальные советские пенсии в советских рублях. Чтобы ходили в советские магазины. Чтобы: «Третья касса, колбасу за 2.20 не пробивать! Куда прете?!» Чтобы пельмени из крахмала и туалетной бумаги --

в очередь, и чтоб кульки из серой бронебойной бумаги и алюминиевые совки. Чтобы взрывающийся «Горизонт» -- по записи через три года и только инвалидам, а программ по этому телику -- только две, и по обеим -- решения ЦК и никаких мыльных опер. За мясом -- плацкартой в Москву. Газета -- «Правда». В универмаге -- сандалеты. Лекарства -- за три копейки, но лишь советские.

И всюду сотни, тысячи скрытых камер.

Те пенсионеры, что остались, пусть смотрят это reality-show в режиме online.

Они не признаются в предательстве идеалов.

Всю жизнь уверяли, что существуют «ради будущих поколений» («если не дети, то внуки...»). Вынырнув из Совка, про поколения забыли, замкнувшись на себе.

«Дайте нам умереть спокойно, а дальше делайте что хотите».

Диалектика, косым клином вбивавшаяся в институте, давно заброшена в ветхий чуланчик мозга. В полученных мною сотнях писем упоенно описана советская ничтожная зарплата и такая же колбаса.

Мысль о том, что нынешним молодым неохота жить и на эмэнэсовские 130, и на профессорские 400, равно как и вообще есть колбасу, а не, скажем, гамбургеры или суши -- вытеснена из сознания. Успехи внуков -- знающих языки, одевающихся по моде, уже в студентах снимающих квартиры и покупающих машины, имеющих банковские карточки, подрабатывающих на каникулах за границей -- игнорируются.

Покупки и подарки, сделанные детьми, торжественно прячутся, потому что разве можно портить такие красивые вещи.

100 каналов по антенне-кабелю-спутнику, раблезианское изобилие в магазинах -- от мебельных до книжных, строительный бум, упятерение автомобилей, кинотеатры с dolby, сетевые харчевни, ночные клубы -- это все «разврат», потому что детям за деньги, а не на халяву лично им.

Мой коллега, переселивший стариков из коммуналки, долго не мог понять их слез. Сначала думал: от счастья. Но сквозь всхлипы услышал: «Эта квартира не наша». Принялся объяснять, что они прописаны постоянно, так дай Бог им долгих лет. Не помогло

Оказалось, что «не наша» -- значит, «не государственная». Они хотели не приватизированного, а именно Государственного Жилья, потому что Государство в их глазах было вечным, и под его дланью были вечны и бессмертны они.

Борьба с государством -- это борьба против их рая.

Ведь признаться в собственной смертности -- значит спросить себя: каков итог жизни? Что я сделал, в чем должен покаяться, что изменить, что оставлю? И поверить в бессмертие духа можно, только когда ответы на эти вопросы для духа утешительны.

Одна из моих родственниц умерла в эпоху тотальной частной собственности, жилплощадь отошла государству. С ней нельзя было говорить ни о приватизации, ни о, тем более, завещании: «Я пока жива». В итоге без квартиры осталась моя сестра, подобно сестре милосердия ухаживавшая за ней последние годы.

В общем, «дайте нам дожить спокойно!»

Это их право.

Когда б не одно обстоятельство.

В переводе с лукавого на обычный язык их требование означает: «Пока мы живы, ухаживайте за нами и платите за нас! Дотируйте телефонные разговоры, квартиры, газ, электричество, транспорт, лекарства! Мы со своей прежней властью, страной, государством -- банкроты, но вы, нынешняя власть, страна и государство, вы обслуживайте нас, потому что вы же не смеете бросить нас доживать спокойно!»

Бросать действительно аморально.

Но власть должна иметь дело не только с моралью, но и с интересами тех, кто сегодня зарабатывает личное и общественное богатство, а также с интересами тех, кто будет зарабатывать это богатство завтра.

Не просто поднять пенсионный возраст, но и жестко регламентировать предоставление социальных льгот, как это делается даже в таких социалистических странах, как Швеция или Финляндия. Там собственник не имеет права на льготы. Там обладатель телевизора не может рассчитывать на социальное пособие, а, наоборот, обязан платить налог на ТВ.

Иначе поколение за поколением страна будет воспроизводить не просто беспомощных нищих стариков, но вполне молодых людей, которым привлекательна такая старость.



ПОЛИТИКА

Они будут воспроизводить свое, ставшее привычным и даже удобным существование, когда можно вволю тосковать по «прекрасной» жалкой жизни в СССР, совать палки в часовые колесики времени и плевать на всех, полагая бедность индульгенцией от грехов. Каждый стремится воспроизводить себя.

И никто не смеет им сказать, что они достойны жалости, но не уважения.

Потому что они -- это треть, если не половина голосующего электората. Попробуй-ка погладь против шерсти: откусят руку. Но давно пора не просто гладить, но стричь. Вводить либо возрастной, либо имущественный ценз.

Живешь на пенсию, не имеешь собственности -- получай бесплатную соцзащиту, доплаты и льготы, но отойди от политики и, соответственно, избирательного участка. Потому что за последствия выбора нужно отвечать, а чем ты можешь ответить, если у тебя ничего нет?

Если имеешь собственность -- привыкни к тому, что ее нужно использовать, поддерживать, обслуживать, в противном случае -- откажись, передай, продай, доверь заботы по ее обслуживанию наследникам.

Иначе политически активные пенсионеры будут отдавать в избирательный залог то, что у них реально имеется под рукой и что они с удивительным упорством отдают в залог сегодня: жизни детей и внуков.

Уже которая Госдума шагу не ступает без пенсионерского кадила. Все -- с оглядкой на униженных и оскорбленных, с подтекстом народничества, с Шандыбиным в роли Петрашевского и Глазьевым в качестве экономического гения (маленький, ученый, обиженный -- вылитый Ильич).

Права среднего класса, заботы наемных профессионалов, проблемы мелких и средних собственников наших политиков не волнуют. Не до них.

Строительство автобанов, разгон ГИБДД с последующим созданием дорожной полиции и службы регистрации, переход на страховую медицину и пенсию, контрактную и компактную армию, развитие ипотеки и кредита -- все это либо не обсуждается, либо ползет по болоту социальной справедливости, чафк-чафк.

Возьмите банальность, технический акт, какой-нибудь закон об обязательном страховании гражданской ответственности автовладельцев. Мы приняли его, если не ошибаюсь, последними в мире, наряду с Монголией и Арменией. А все потому, что перед законодателем маячил пресловутый дед-подснежник за рулем: откуда возьмет он деньги на страховку?! О том, откуда возьмет деньги на ремонт подержанного «опеля-астры» молодой парень, в которого дедан вмажется на повороте, законодатель не думает.

Зюгановские 20 или 30 процентов -- это стариковские проценты.

Они работали в стране под названием СССР, работали так, что она развалилась с грохотом и вонью страдающего несварением колосса, и вот теперь требуют материальных благ от страны под названием Россия, причем требуют в единственной доступной форме: максимального приближения ее к Советскому Союзу.

Обеспечить это приближение должны те, кто сегодня работает.

Такова цена «спокойного умирания»: жизнь тех, кто не собирается ни быть спокойным, ни умирать.

Политика всегда цинична, вопрос -- куда повернут цинизм. Сегодня политик цинично работает на избирателя-пенсионера, латая ему тришкин кафтан советских благ, потому что иного лапсердака этот избиратель не признает.



КАК БЫТЬ
Мне их и вправду жалко.

ОНИ потому так громко скрежещут зубами на яркую, прикольную молодежь, что не имели возможности быть ярко и прикольно молодыми.

ОНИ, как бунинская стряпуха, что «от дури да от жадности» носила подаренный платок наизнанку в ожидании праздника: сберегла до дыр, а праздник пришел -- лохмотья одни остались.

ОНИ сэкономили свои жизни почти целиком.

Я не хочу оставлять после себя «гробовые» баксы в матрасе. Я хочу оставить наследство. Я страхую жизнь на случай смерти внезапной. А смерть мне кажется делом прикольным. Ее боишься, когда недоволен существованием, когда жизнь тускла и бесцветна. Вот тогда и суешь нос в щелку возможной надежды: дотянуть до рассвета, а там, глядишь, солнце взойдет.

Но когда живешь на форсаже, смерть может только избавить от тихого снижения, непривычно медленной скорости и жизненной скуки.

За жизнь вообще не надо биться -- и здесь опять стена между НАМИ и НИМИ.

Давид Самойлов когда-то написал о Светлане Аллилуевой: «Не отрекаясь от отца, не приняла наследства».

Принять наследство собственных родителей, бабушек и дедушек никак не можно: в нем есть уважение к душевности, но нет уважения к собственности, есть уважение к труду, но и равнодушие к результату; там много детского эгоизма и столь же малышового обмана.

Вот моя позиция, для простоты -- по пунктам.

Первое. Их не нужно переделывать. Они застыли, жизнь их ранит. По поводу прошлого нужно спорить не с ними, а скорее с нынешними тинейджерами, которые все чаще сочувствуют пионерии, комсомолии и полны нежных мыслей про СССР, как были полны левацких идей французские студенты в 1960-х.

Второе. Мы обязаны их содержать. Да, отстегивать ежемесячно «на продукты», даже зная, что они не потратят, а спустят на рассаду для вечнозеленых помидоров. Да, покупать им сотовые телефоны на дачу и возить в купленных в кредит иномарках пыльные мешки с картошкой. Мы много чего должны. Есть исключение: нельзя их привозить в этот, как его, распределитель, где бедным дают продовольственные наборы. Нужно объяснить, что это -- действительно нищим, а они таковыми не являются. И дать еще денег, хотя опять-таки не потратят. Это не покупка индульгенции у собственной старости. Это -- ответственность сильного перед слабым.

Третье. Это не так просто, как может показаться, но нужно и можно получать удовольствие от того, что они -- такие! Не раздражаться, а забавляться необходимостью каждый раз перепрограммировать пульт (они, понятно, тыкали в кнопочки как в белый свет, игнорируя инструкцию, пусть и выведенную на экран). Умиляться их звонку в шесть утра: если не привезешь сто долларов, мы погибли!!! Рэкетиры, бандиты? -- нет, привезли машину навоза, и нужно срочно платить. Ей-богу, прикольно отменять деловые встречи и мчаться переводить деньги в дерьмо. Все это забавно и мило именно потому, что зыбко, преходяще. Потому что потом таких беспомощных, тыкающихся бесприкаянно по новому миру старичков уже не будет. Они -- малые сии. Их будет не восстановить ни за какие деньги, как ни за какие деньги не найти сейчас деревенских нянь, надтреснутыми голосами поющих у колыбели: «Ехал я на меленку-у-у... видел я диковинку-у-у...»

Четвертое. МЫ должны не стать такими. МЫ должны решить для себя, что каждый заслуживает собственную старость, и винить в ней, кроме себя, некого. МЫ будем меняться до тех пор, пока сможем меняться, ибо изменение -- это и признак жизни, и ее услада. МЫ будем обходиться без государства, а если удастся, то настроим его на обслуживание нас. МЫ забудем слово «пенсия». МЫ будем работать до тех пор, пока сможем и пока работа будет приносить удовольствие или деньги. И МЫ не будем никому завидовать. МЫ забудем, что в каком-то возрасте что-то «неприлично» или «нельзя», потому что будем помнить, что все барьеры мы строим внутри себя сами. Потому что МЫ не хотим стать такими, как ОНИ.

И последнее.

К моей покойной бабушке, с социальной -- и некомплиментарной -- точки зрения относится практически все, что я написал.

Но она меня любила, баловала, и еще раз любила, и прощала все на свете, и благодаря этому у меня был простор для детства и убежище для юности.

Мне ничто не заменит ее.

Теперь уже действительно -- точка.

Дмитрий ГУБИН

В материале использованы фотографии: Игоря ГАВРИЛОВА, Льва ШЕРСТЕННИКОВА, East NEWS/Mauritius

Mood : khrenovyi....boleyu ya...
Muzik : Zero 7

ГЕОГРАФИЯ ЖЕНЩИНЫ
С 18 до 20 лет женщины похожа на Африку – полуоткрыта, полу -исследована, полудика, отличается природной красотой и
плодородными дельтами.
С 21 до 30 лет женщина подобна Америке – хорошо освоена и возделана, широко открыта для торговли, особенно для тех с
тугими кошельками.
С 31 до 40 лет женщина как Индия –жарка и знойна, расслабленна и убежденна в собственной красоте.
С 41 до 50 лет женщина сравни Франции –красива стареющая, но все еще тепла и желанна.
С 51 до 60 лет она становится похожа на Югославию – война проиграна, мучают ошибки прошлого. Требуется масштабная
реконструкция.
С 61 до 70 лет она – Россия – такая же бескрайняя и широкая, с неподконтрольными границами. Фригидный климат отпугивает
людей.
С 71 до 75 лет женщина подобна Монголии – со славным прошлым, вымощенным из множества побед и завоеваний, но, увы,
без будущего.
После 75 лет женщина, ни что иное, как Афганистан – почти каждый знает о чем (о ком) идет речь, но никто добровольно туда не
сунется.

Mood:
Muzik: no :-( nu nizzya nam muzyku na rabote slushat'... A prosnulsya ya pod Moloko....

Dobroe utro vsem! Nakonez-to ono u nas po-nastoyaschemu dobroe - nochiyu proshel dozhd', seichas vyglyanulo solnze - i pochemu-to rezko zakhotelos' zhit'! Vot, dumayu segodnya, v chest' prazdnika v rodnom gorode, skhodit' v afterwork-club (http://www.afterworkclub.de), potanchit' s druziyami pod khoroshuyu muzyku... Raboty opyat' kucha navalilas' - sizhu , razgrebayu...

Mood: naughty
Muzik: It's a rainy day :-)))

Vsem Dobroe utro!!! Skhodil ya vchera na salsa znachizza.... Posmotrel na zahatykh nemzev s otsutstvuyuschei plastikoi i ponyal - nado idti v druguyu shkolu.... Salsa radikalno otlichaetsya ot balnykh i narodnykh tanzev, kotorymi ya nekogda imel chest' zanimat'sya.... Prikhodit'sya ochen' mnogo v sebe lomat'... No sam po sebe ves'ma interesnyi tanez! Kubinzy znayut v tanzakh tolk...v otlichii ot nemzev:-))) Segodnya vot opyat' na rabote sizhu - nu skolko mozhno...