Поправить

Журнал был самый обыкновенный, бабский, но из дорогих и потому весьма претенциозный и с попытками наукообразных рассуждений. Такой журнал не мог себе позволить опубликовать просто гороскоп или рекламный материал модного психоаналитика или гомеопата. Их необходимо было погрузить в переливчатый раствор пространных рассуждений с философскими пассажами, намеками на исторические события, туманными ссылками на последние открытия неких естественных наук и ненавязчивыми поэтическими вкраплениями, преимущественно из полузабытого ныне мистического декаданса. И сейчас все было именно так — врач-психотерапевт, психоаналитик, конечно же обладатель множества дипломов, руководитель научно-исследовательского центра с длинным трудным названием давал незатейливые советы читательницам журнала, обучая их походя бороться со стрессами, приступами депрессии, бессонницей, умению «властвовать собою» и прочая, прочая, прочая... Я читала отпечатанные на отменной, безумно дорогой, наверное, бумаге глупости без раздражения, но и без малейшего внимания — безвольно и бесцельно скользили глаза по глянцу страниц, пока нечто не зацепилось вдруг в глубине сознания, стремительно и резко, царапнув даже до боли. Словно в праздно-текущей толпе незнакомых людей на шумной улице мелькнуло вдруг не узнанное еще лицо, но ты уже знаешь точно, что с ним, с его обладателем, что-то было связано в твоей жизни, и было это что-то непустячное. Глаза стремительно побежали назад.
«— Бывает причиной глубочайшей депрессии, а порой и психического расстройства становится факт нанесения тяжелейшей и чаще всего незаслуженной обиды другим человеком или несколькими людьми. Сама мысль о том, что после всего произошедшего он или они живут, дышат, ходят по этой планете, становится настолько невыносимой, что человек готов свести счеты с жизнью, только бы перестать осознавать это. Выйти из этого болезненного и чрезвычайно опасного состояния можно всего лишь двумя путями — либо простить его или их и забыть нанесенное оскорбление, либо отомстить. Прощение — вкусная, заманчивая и усиленно рекламируемая всеми религиями конфетка, но чаще всего она оказывается или вовсе недоступной, или совсем не такой уж сладкой, как обещается, и тогда единственно возможной и спасительной остается вторая дорога.
— Позвольте, — журналистка, берущая интервью, была, похоже, искренне заинтригована, — но тогда-то как бороться с причиной болезни? Не уничтожать же, простите за безумное предположение, людей?
— Почему бы и нет?
— ? ? ?
— Разумеется, не в прямом смысле Мы ведь ведем речь о состоянии психики. Вдумайтесь в то, что я сейчас сказал: человеку невыносима МЫСЛЬ о существовании другого или других людей, значит, эту МЫСЛЬ надо преобразовать. Человек или люди, ставшие причиной столь тяжких страданий, должны перестать существовать в МЫСЛЯХ моего клиента... Существование человека нельзя, если мы с вами, разумеется, не синдикат киллеров, прекратить, но о его существовании можно забыть, стереть файл с его именем из собственной памяти, как из памяти собственного персонального компьютера.
Журналистка была явно разочарована:
— Но ведь об этом уже говорят и пишут очень давно — гипноз, кодирование, стирание памяти и много подобного прочего, но все эти методики, если не брать во внимание фантастические фильмы, все же не решают проблемы.
— Эти методики, вы совершенно правы, проблемы действительно не решают, то, о чем говорю я, сегодня и, пожалуй, вам первой из российских журналистов, — совершенно иная, уникальная, методика.
— Что отличает ее от прочих? — не унималась журналистка.
— Это принципиально новая, разработанная на основе последних открытий в области психологической науки и практики, психотехника...»
Дальше я уже не читала. Было понятно, что на страницах обычного, доступного всем и каждому журнала этот человек, кто бы он ни был — врач, психолог, настоящий ученый или свихнувшийся гений, не откроет и не приоткроет даже на йоту то великое, что сумел он открыть или понять, достаточно того, что он сформулировал главное. И пусть это главное только для меня — он велик потому, что он сумел сказать это. Этого до сих пор не сумела высказать я, и не сумели объяснить мне те десятки ученых и безграмотных шарлатанов, к которым я обращалась. Мне говорили: ревность, обида, унижение, мне предлагали вернуть, приворожить, присушить, наказать, раскрыть глаза, переоценить... Никто не сказал мне: невыносима, до смерти невыносима сама мысль о том, что он существует, никто не предложил — уничтожить его, пусть мысленно, но так, чтобы в это поверить навсегда.
Странным было это пространство — белым и ломаным. Он принимал очень немногих своих клиентов в мансарде, на даче. Довольно большой дом его чудным образом почти затерялся в уютных и тесно обжитых подмосковных лесах, сильно заснеженных на исходе этого января — мели метели, но небо удивительным образом было ясно-серым, его подсвечивало изнутри невидимое белое солнце, и снег лежал на бескрайних, казалось, полях светлый, будто прозрачный, и лишь темная кромка леса не позволяла им слиться, но снег все падал и падал, отчего небесное и земное пространства, казалось, приходили в легкое движение, словно ветер ласково играл с гигантским кисейным занавесом на распахнутом окне вселенной.
Казалось, они парили в самом центре сияющего белизной потока холода и матового света, пролившегося на землю с небес.
Белая кожаная мебель, на тонких поблескивающих холодным металлом ножках, ломаные линии стен и потолка, почти белых, но наделенных каждый своим едва уловимым холодным пастельным дыханием, огромные балконные двери, причудливые оконца в изломах потолка, пушистые белые и светлых пастельных тонов ковры под ногами — все здесь сливалось с муаровым снежным окружением, словно копируя или продолжая его в стенах дома. «Мысли здесь должны быть чисты, а чувства холодны», — подумала я, впервые поднявшись в мансарду. И снова ошиблась.
Давно это было, целых три дня тому назад.
— Удел просвещенных, увы, не помнить классики, как не прискорбно это для классиков. Иначе для кого же они творят?
— «И назовет меня всяк сущий в ней язык...»
— Да бросьте, он и сам в это не верил. Так, куражился, дразнил свет. Люди ведь терпеть не могут чужого зазнайства. Но я не о нем. Вы, например, при всем вашем немалом, поверьте, нисколько не иронизирую, для женщины, образовании, забыли Гоголя. А в детстве, уверен, зачитывались и от этой самой вещицы ночами не спали. «Страшную месть» помните?
— Колдун, горбун, воскресшие мертвецы, что-то такое?
— Все перечисленное вами — чушь, антураж, сказочка, в которую Николай Васильевич упрятал истины из области высокой философии, а их-то вы и позабыли. Вспомните «для человека нет большей муки, чем хотеть отомстить и не мочь отомстить». Это — про вас или — для вас. Как более угодно. Любовь, кстати мы работали над этим и вы согласились со мной, осознанно согласились, помните — нечто иное, чем сильнейшая форма психологической зависимости. Усвоили? На всю жизнь усвоили? Не уверен. Но ладно, над этим еще поработаем позже. Так вот, любовь, ревность, желание вернуть любой ценой остались в прошлом. Мы разбирали с вами ситуацию, при которой он возвращается к вам с повинной, поверьте, это совсем просто. Что происходит?
— Я живу в постоянном страхе, что все повторится снова.
— Правильно, жизнь превращается в сплошной кошмар, вы все время ждете, что он снова вас бросит и...
— ...и в конечном итоге провоцирую его на это.
— Отлично. Но не будем тратить время на повторение азов. Все это вам мог сказать психотерапевт в районном диспансере. Далее. Причина всех ваших сегодняшних жестоких, жесточайших даже, вы не преувеличили, скорее нечто напрасно скрыли даже от меня, страданий — не любовь, а обида, оскорбление, которое вам нанесено. И это не дамские нежности, я мужчина, проживший достаточно долгую жизнь, умудренный личным опытом и специальными профессиональными знаниями, полностью согласен и солидарен с вами — попрание любви, то есть простите, я расшифрую языком для меня более привычным, отказ от человека, который предлагает себя в качестве абсолютного духовного и телесного раба., предлагает безвозмездно и безоговорочно, отказ после того, когда услугами раба, простите, уже воспользовались и пользовались многократно. Отказ без объяснения его причин, без выплаты компенсаций. Погодите! Я формулирую так сознательно! Так вот все это — безусловно нанесение оскорбления. Сильного, страшного оскорбления. И осознание этого мучительно и невыносимо. Причем тем мучительнее и невыносимее, чем выступивший в роли раба человек, по сути своей, менее раб. Объясняю. Но прежде, простите мое занудство, еще раз процитирую классика. Вспомните, как Чехов по капле давил из себя раба. Он уже почти им не был, поскольку признал себя таковым, кстати, об этом писал и Энгельс. Но, извините, цитат достаточно. Так вот, люди, населяющие сегодня планету в большинстве своем — потомки рабов, исключения редки и являют собой жалкое зрелище, ибо сохранившие пусть и относительную чистоту патрицианской крови редкие семейства нынешней аристократии вместе с ее тлетворными каплями принесли в сегодняшний мир сонм страшных наследственных недугов, которые люди, по неведению, до сих пор относят к числу пороков, но не будем отвлекаться — их неизбежно ждет тлен и самые мрачные последствия. Основная же масса населения нашей чудной планеты в большинстве своем душевно здорова, благодаря плебейскому, рабскому то есть, происхождению. Им проще сносить оскорбления, как удары хлыста не сильно тревожили их далеких предков. Но некоторые, немногие, избранные, поднимаются над толпой, в той или иной степени утрачивают иммунитет рабов, и тогда хлыст попрания людьми их мыслей и чувств рассекает их обнаженную душу. Боль и страх толкают этих людей к духовному и физическому отшельничеству, совершению злодеяний, борьбе за власть над толпой, которую дает и трон, и удачно сочиненный сонет, но чаще уныние и душевные недуги настигают их, и земное пребывание несчастных прерывается. С женщинами такое случается реже, ибо уже физиологически самка создана несвободной и обречена на рабство. Но случаются исключения и тогда... Поверьте, я не люблю делать комплименты, особенно своим клиентам. Да и комплимент вряд ли подсластит то, что я скажу ниже. И тогда страдания мужчины могут быть сравнимы с легким неудобством, именно так. Женская душа обнажена куда более опасно. Для нее опасно. Ей много больнее. Я не могу знать этого, могу только понимать умом и... искренне сочувствовать вам... и помогать. Итак, оскорбление?., быстро продолжили фразу! Не раздумывая! Ну!
— ... смывается кровью. Смешно.
— Никогда не смейтесь, когда речь идет о крови, никогда. В каком бы контексте ни было бы упомянуто это слово, оно требует высочайшего к себе почтения. Трепета. И страха. Кровь — это всегда жизнь и почти всегда смерть. Итак, оскорбление смывается кровью. Не вижу ничего смешного и даже необычного — формула отточена веками — брошенная перчатка требует дуэли, похищенный трон — откупается висе-
лицей, отнятую невинность — возмещает удар кинжала, причем не суть важно, в кого он направлен, но это так — размышления на полях. Месть и месть, освященная кровью, единственно возможная реакция на серьезное оскорбление человека-не-раба. Вам кажется, что я рассуждаю как средневековый сатрап? Или просто помешанный? А теперь быстро, честно, без пауз на размышление — разве вы не мечтали его убить?
— Тысячу раз. Лежала бессонными ночами и шаг за шагом продумывала планы, до мельчайших деталей.
— Ну! И ведь становилось легче, вспомните?
— Да, пожалуй, иногда под эти мысли удавалось заснуть.
— А от мыслей — к делам? Ну, не медлите, не подыскивайте слова, пытались где-то, с кем-то обсудить, начать издалека...
— Конечно, я же, Господи, как стыдно, порчу на него ходила наводить, ночью на кладбище какие-то орехи в могилы закапывала. Боже милосердный... Какие-то бабки, «черные колдуны», кого только не было...
— Не надо беспокоить Иисуса из Назарета, он здесь ни при чем. Значит, порог этого запрета вы переступили, и вот что скажу я вам — ваш путь был единственно верным. По поводу бабок и колдунов, конечно, стыдно, но я вас прощаю. Вы двигались в единственно возможном для вас направлении, но, простите, петляли какими-то вонючими закоулками. Что ж, будем работать.
— Ваша методика...
— Да, моя методика... — Он устало закрыл глаза и слегка откинулся на спинку кресла.
Три дня длится наша беседа, три дня час за часом распутывает он клубок моих страданий. Подолгу возясь с тугими узелками и бережно разминая тонкими смуглыми пальцами освобожденную нить прошлой жизни моей. Три дня, час за часом, я смотрю на него, пытаясь разглядеть, но каждый раз, отведя глаза лишь на мгновенье, возвращаю взгляд и вижу нового вроде человека, хоть ничто не меняется в нем внешне. Он сухопар, смугл лицом, тонким большеносым и большеглазым, глаза его темны, но когда нечастый гость в эту пору, луч солнца, попадает в них, они отдают редким оттенком янтаря или темного лесного меда. Он некрасив, хотя что есть мужская красота? Голос его глубок и негромок, даже приказывая в ходе беседы быстро сделать что-то или стремительно, не думая ответить на его вопрос, он не повысит тона, лишь слегка сгустятся нижние нотки в голосе. Он, безусловно, профессионал, и профессионал высочайшего класса, психолог или психиатр, а скорее всего и то и другое, он работает со мной жестко, порой беспощадно, он владеет моей душой и мыслями полностью и безраздельно, настолько, что я не могу найти в них даже просвета, не то чтобы для тоски и воспоминаний, но и для того, чтобы понять, что же он такое для меня, как отношусь я к нему и куда он меня ведет.
— Моя методика — она конечно же существует. Это сложнейшая психотехника, на уровне ноу-хау, и я знаю многих, кто легко пожертвовал бы и половиной царства и конем в придачу... Штука это сложная и довольно опасная, вы, впрочем, к ней готовы вполне, но...
— Вы мне отказываете?
— Нет. Напротив. Я хочу предложить вам нечто более серьезное и... действенное, да, именно действенное. Мне кажется, вы заслужили это.

Ночь шла на убыль. Треугольник окна на черной стене обозначился густо-синим цветом, который едва ли не с каждой минутой становился все светлее, словно наполняясь светом наступающего дня. В первые дни своего несчастья, когда бессонница набросила на меня свой душный старческий полог, подбитый тоской и безысходностью, я пыталась бороться с ней, глотая таблетки, принимая теплые ванны с травами и теплое молоко с медом, считая до трехсот слонов и читая первую главу «Евгения Онегина» наизусть — все было напрасно. Ночи тянулись пустые и страшные, наполненные воспоминаниями о коротком счастье и бесконечном потом кошмаре его утраты. Уже не было слез и пропало жгучее стремление куда-то мчаться и силой, угрозами, мольбами пытаться возвратить утраченное. И надежды на чудо, то ли Божье, то ли дьявольское, замешанное на кровавых ритуалах черной магии, уже не было. Я не смела теперь переступить порог храма, хотя в первые дни долгие часы проводила рыдая у любимых икон, полагая, что, обратившись за помощью к Князю Тьмы, погубила свою бессмертную душу. И только бессонница, холодная, безжалостная старуха-вампирша, осталась со мной. Все чаще теперь мне казалось, что смерть если не родная сестра ее, то уж наверняка какая-нибудь ближайшая родственница, однако куда более привлекательная и милосердная. Я уже и не пыталась бороться с ней, встречая каждую ночь в холодной постели, покорная как рабыня, и провожая по утрам, опустошенная, безразличная ко всему, с глазами, обведенными густой синевой и запавшими как у мертвеца. Впрочем, я и была мертвецом. Удивительно, но это как будто ощутили почти все окружающие меня — и люди и Животные. Внешне я стала спокойнее. Прекратились частые бурные истерики, коим я была сильно подвержена в первые Дни моего несчастья. Я уже не донимала Никого безумными планами каких-то неотложных действий, с фанатизмом мазохистки не требовала все новой информации о человеке, обрекшем меня на страдания, не упрекала в предательстве — и, стало быть, переносить мое общество стало теперь не так уж обременительно. Но большинство тех, кто старался скрасить мое горе своим постоянным присутствием в первые дни, стыдливо избегали теперь моего общества, словно само общение со мной могло навлечь несчастье и стать дурным предзнаменованием в их собственной жизни.
Звери же были еще более откровенны — огромная разноцветная кошка моя, сверх меры обычно ласковая и жаждущая человеческого общения, забивалась теперь в самые отдаленные углы дома, и глаза ее, полные ужаса и тоски, следили за мной из темноты укрытия. Она не приходила мне на помощь, как это обычно делают кошки, понимая: помочь мне уже нельзя.
Собственно, помощи я уже и не ждала ниоткуда. Первые дни были днями метаний — от людей к силам, которые людям малопонятны и почти неведомы, в надежде, что кто-то да сжалится над моими страданиями и поможет. Сейчас воспоминания об этом лишь добавляли боли — слишком откровенно говорила я о том, что творилось в душе, и забыв не то что гордость — стыд (а ведь в прошлой — до несчастья своего — жизни была человеком очень гордым и независимым), молила о помощи. Теперь, вспоминая об этих минутах своего унижения, я — в прямом смысле слова — корчилась от боли и стыда, по крайней мере, гримасы-судороги властвовали на моем лице, и я ничего не могла с ними поделать, но в последние дни отступили и приступы этого жгучего стыда. И мысли о том, чтобы добровольно уйти из жизни, ушли. Я не боялась смерти, нет. И кара Господня за грех самоубийства не страшила меня — я уже очень много согрешила и в делах, и в помыслах своих, и все это были грехи смертные. Просто в одну из бессонных ночей пришло ко мне ясное ощущение скорой и неизбежной моей смерти и вместе с ней — избавления от всего, чем жила я последние месяцы своей короткой в общем-то еще жизни.
Словом, я точно знала, что скоро умру, и просто ждала этого момента, неторопливо приводя в порядок нехитрые дела и стараясь менее обижать окружающих меня людей в надежде на их милосердие и участие после того, как все произойдет.
Мне оставалось только ждать. И я ждала.

Жизнь слишком коротка – или слишком долга, - чтобы можно было позволить себе прожить ее так скверно.

Всю свою жизнь, я воспринимала любовь как осознанное и добровольное рабство. И обманывалась – свобода существует лишь в том случае, если она явлена и показана. Тот, кто отдается чувству без оглядки, тот, кто чувствует себя свободным, тот и любит во всю силу души.
А тот, кто любит во всю силу души, чувствует себя свободным.
И по этой причине, что бы я не делала, как бы не жила, чтобы не открывала для себя – все бессмысленно. Я надеюсь, что эта пора быстро пройдет – и я вернусь к себе самой, отыскав мужчину, который будет меня понимать и не заставит страдать.
Что за чушь я несу? Любящий никогда не причинит боли любимому; каждый из нас ответственен за чувства, которые испытывает, и обвинять в этом другого мы не имеем права.
Потеря тех, в кого я влюблялась, прежде ранило мне душу. Теперь я убеждена: никто, никого не может потерять, потому что никто никому не принадлежит.
Вот она истинная свобода – обладать тем, что себе дороже всего но не владеть этим

Если бы мое сердце было полно любви, я бы руками и зубами бы держалась бы за это чувство, Я БЫ КРИЧАЛА о том как я счастлива .
Как можно говорить о корысти в любви, или это не любовь!!!
Мое сердце кажется освободилось от того, что долго мучило (кажется уже по привычке). Я жду!!!!!

Сегодгя день прошел под девизом:"Хватай быка за рога!!!" Не знаю, даже почти уверена, что поступаю не совсем правильно, но бездействие смерти подобно!!!
Не хоелось бы в будущем жалеть о сделаннном сегодня!
Когда человек на что-нибудь решается, сделав выбор, он словно бы ныряет в стремиельный поток, который унесет его туда, где он и не думал оказаться!