Зима. Не могу точно сказать, было ли это утро, день, или начинающийся вечер: падало слишком много снега. Белая пелена, застилающая обзор на многие километры вокруг, настоящий снежный ураган. Я всегда любил зиму. Особенно такую, как сейчас. Глубокие сугробы, ухудшенная видимость, и этот бесконечный белый дождь снежного пуха, заводящий вокруг вихревые хороводы. Погода, несущая собой отражение мировой депрессии.
Но я не могу сказать, любил ли Он зиму. Ему по нутру была ближе осень: пасмурная погода, поникающее настроение людей, накрапывающий дождь, нейтральные оттенки серого… в этом Он видел успокоение, возникновение терпимости к окружающему. Зима же вызывала в нем гнетущую спешку, ассоциацию с прошедшими годами зимних экзаменов, болезней, лекарств, походов. Даже сейчас, идя впереди меня, Он невольно ускорял шаг.
Мы шли по пустырю, находящимся на возвышении над Городом. Городом неуютным, оказавшимся в водовороте собственных интриг, искусственно созданным человеком. Городом без развития, городом, где деньги взяли власть над человеком и контролировали его время, создавая иллюзию свободы выбора. Да, можно сказать, Его состояние сейчас совпадало с состоянием Города. И Он это знал, и именно это Ему не нравилось.
Он продолжал идти вперед, а я – за ним. Я невольно чувствовал себя оператором фильма: вот я снимаю его ноги, глубоко проваливающиеся в снег, но с удивительной легкостью продолжающие идти дальше. Теперь я перемещаю ракурс на его спину: прямая осанка, Его левая рука поддерживает за лямку черный рюкзак, болтающийся на, как мне показалось тогда, серой спине. Но то была всего лишь пуховая куртка.
- Мне надоел город… - вдруг обратился Он ко мне.
Я молчал и глядел Ему вслед.
- Если бы не горы, - продолжал Он, - я бы уже давно свихнулся. Горы, такие величественные, по сравнению с которыми человек кажется мелкой букашкой. Отражение могущественности природы над искусственными гигантами.
Он махнул рукой куда-то вправо, видимо, интуитивно показывая мне расположение гор. Но я их не видел. Они скрывались за бело-серой пеленой снега.
- Искусственные гиганты… - повторил Он. – Ты же видел Город? Наверняка ты заметил вырождающуюся архитектуру, деградирующее искусство людей. Металл, пластик, изгибы, «постмодернизм», «неоклассицизм»… как Они это называют…
Я молчал.
- Да, ты действительно был прав насчет этого. – продолжил Он. – Ты знаешь, до меня только сейчас дошло, что «искусство» происходит от «искусственный»… или наоборот… неважно. Ты же понимаешь, о чем я?
Я молча кивнул.
- Я так и думал. – Он продолжал идти вперед, то ускоряясь по привычке, то замедляясь, чтобы подождать меня.
Кажется, снег стал меньше идти. Или же рассеялся туман, если он, конечно, был здесь.
Неожиданно Он остановился и посмотрел куда-то влево. Его глаза наполнились жизнью, впервые за последние сутки.
- Посмотри туда… - Он вытянул вперед руку. – Ты видишь то же, что и я?
Там, куда он показывал, далеко-далеко, сверху вниз, словно падая, располагалась радуга.
- Удивительно… - обомлел Он. – Зимой… радуга… это мой глюк, или ты это тоже видишь?
Я промолчал.
- Я знаю, ты видишь…
Снег усилился, и закрыл собою чудо спектрально-световых процессов. Его лицо вновь помрачнело.
- Пойдем, - позвал Он меня, и мы двинулись дальше.
Несколько минут Он шел молча. Я также молчал, не имея желания нарушить его думы. Он думал над этим удивительным явлением, я это точно знал. И он знал, что я так думал. Он просто хотел отвлечься от тех обуревавших им негативных мыслей, которые завладели его разумом.
Мы, видимо, приближались к краю возвышения: было слышно двигатели ездящих по Городу машин.
- Как меня достали эти машины! – разгневался Он. – Они действуют на мою нервную систему. Это уже невозможно. Каждый день идешь по улицам, а там машины, машины, машины, и это «тр-р-р-р-р» в ушах, постоянный страх каких-нибудь идиотов за рулем. Вот в Европе! Там следят за людьми, там почему-то думают о децибелах, там, значит, делают все для людей…
Я продолжал молчать и только смотрел на его ноги, легко идущие по глубокому снегу.
- Да, знаю, - продолжил Он, - ты уже говорил, мол, чем больше ожесточений в системе социума, тем больше человек стремится самостоятельно обрести Свободу из этой системы. Да, мол, в Европе все расслабленные от таких поблажек. И все они там жиреют. А мы, значит, такие особенные, к Свободе стремимся.
Он вдруг остановился, раскинул руки и крикнул будто бы Господу Богу, при этом продолжая обращаться ко мне, как я чувствовал:
- Что ты знаешь о Свободе?! Что ты знаешь о Них, которые живут внизу, в Городе?! Да, ты прав, мы завуализировались. Ты верно сказал, что мы не идем по спирали, а стоим на крутящемся диске, поставив в эквиваленты два разных понятия: деньги и время. Причем первое искусственно, а второе – вечно.
Я стоял и смотрел на него. Молчал. Говорил Он, я был всего лишь слушатель.
Он опустил руки, продолжая смотреть в Небо.
- Нет, не стремимся мы к Свободе…
Он явно ждал от меня ответа. Я молчал.
- Да, знаю. Ты прав, - продолжил Он, - мы уже живем ради ничего. Слились, стали серостью. Боимся показать индивидуальность. Гробим сами себя, зажимаем домами, машинами, улицами, технологиями, умерщвляем собственное перемещение…
Он посмотрел на меня такими глазами, внутри которых в данный момент загорелась искра настоящего душевного озарения.
- Мы сами заперлись в клетке.
Я молча кивнул и осмотрел все вокруг, пока Он думал. Интересный был пустырь. Мы стояли возле каких-то гигантских тонких столбов, от которых исходили к земле десятки стальных тросов. Вдалеке один такой столб создал интересную иллюзию: за ним было видно холм с кучкой игрушечных домиков, и тросы столба словно держали этот холмик.
- Карусель… - сказал Он, заметив, куда я смотрю. – Интересный эффект, верно ты заметил.
Он залез рукой в карман куртки и достал что-то оттуда. Я плохо видел в усиливающемся снеге.
- Свобода… - почти мечтательно произнес Он. – Такое глубокое слово, так поверхностно осмысленное сегодня…
Он посмотрел на меня и приложил руку с чем-то к голове. Я просто смотрел и ждал, что он скажет.
- Ты знаешь… я тебе говорил, что я тебе покажу кое-что тебе здесь. Я хочу поправить себя: кое-что скажу…
Он продолжал вопросительно на меня смотреть. Я хотел задать ему много вопросов, еще с самого начала нашего похода, но не мог. Я интуитивно чувствовал, что моя цель теперь – внимать. Внимательно слушать и не пропускать ни единого слова, не сбивать Его с его мысленного пути.
- Свобода… - в Его руке послышался щелчок. – Мы не получим ее. Мы боимся за себя. Свои вещи. Своих родственников. Любимых. У меня сейчас ничего не осталось, кроме меня самого…
Его глаза наполнились болью. Я не жалел его. Чувство сострадания появилось, но я знал, что оно не нужно: Он делает то, в чем он нуждается. Он считает это правильным.
- Ничего, кроме себя самого. Последняя преграда…
Я молчал. Но хотелось, хотелось спросить, много вопросов, лишь бы оттянуть, оттянуть этот момент, хотя бы на пару секунд.
- Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу.
Послышался громкий хлопок, заставляющий биться звоном барабанные перепонки. Неподалеку взлетела в испуге стая ворон. Он упал в глубокий снег, и Его тут же стало заносить падающими белыми хлопьями с неба. Его тело было здесь, но Его здесь уже не было. Я знаю, Он с самого начала хотел, чтобы я стал последним хранителем Его Слова. И я стал им, невольно, но стал. Хотя, может и добровольно – палка о двух концах. Я знал, что Он хотел сказать это именно мне, и чтобы я понес его Слово эхом по горам и долинам, вверх в Небо и вниз - в Город. И я сделал так. Будучи плодом его ослабевшего разума, я исчез, унося Его Слово вместе с по-зимнему морозным, больно колющим тело Ветром. Его Ветром. Ветром Свободы.

(C) Артур Асланян aka Joseph Stalin aka Arthor Asahnoln