Синий закат с свинцовым отливом. Тяжелая и холодная ладонь небосвода нависла над миром, но боится пасть на него. Лишь если взглянуть откуда-то сверху, становится ясно, что боятся нечего. Это нежная женская рука, она прекрасна и бела, но глупый геоид светится изнутри мертвецки-синим, окрашивая её в метал и холодность.
Мир перекатывается на ладони, свет выхватывает из тьмы жуткие обрывки, искажает и отталкивает их своим неестественным светом. Полюса обжигают, горы щекочут кончики пальцев. Где-то в невообразимой вышине тихо сияет ласковая улыбка.
Если набраться терпения, можно увидеть, что мир пульсирует. Он сжимается и разжимается, редко, так редко, что этого почти не существует – но он всё же сжимается. И разжимается. Гулко и глухо бьется мир, бьется сердце, и при каждом ударе свет то разгорается, то угасает, и с каждым ударом мир движется к своей гибели, но только это биение и дает понять, что сердце еще живо.
Мир – это сердце. Чье-то сердце, вырванное из груди, и в виде дара ли, в виде ли жертвы отданое в руки чужие, но столь знакомые и милые. Превратившись в забаву, спасение и символ, планета горит собственным светом, получив смысл она живет без прежнего тела.
Мое сердце не бьется более. А если и бьется, то тихо-тихо и очень далеко, не в моей груди и даже не в чужих руках. Если сжать его – оно возгорается, отталкивая тьму с маленького, но счастливого пространства, а главное, от того, кто сожмет его. Отпусти – гаснет.
Мое сердце счастливо и ярко. Мое сердце не бьется, его не разбить Оно сияет изо всех сил, оно горит отныне в тех ладонях, которых ему никогда не обжечь.