Лестница витиеватым потоком
по безразмерным пространствам души
тянет ступни, и невидимый ток ам-
пер этак в двести. Отчаянный шик…

Шип на ладони… А звон колоколится,
уличный мир по автобусам спит,
помню, дружок из детдомовцев, Коля тот,
кто обожал недозрелых девиц

Вице - герой желторотых газеток
мает прелюдию сходок и бань.
на остановках – фаланги барсеток
и легионы непознанных вань.

Лестница, рваных ступеней скрепленье,
в чьи-то безумства ещё заведешь?
или другой приготовишь ты плен мне,
или положишь под жертвенный нож?

Ноги плетутся, сплетая шаги в слова,
поручни ластятся пальцами между…
лестница... первая в жизни авария,
лестница… первая в жизни надежда.

По коридору,
меняя эпохи,
как музыкальные стили в ушах
ползти… но где твои были
гуляли, пока мы ещё не ходили,
и не умели дышать?

За поворотом
ломая ступени
как оловянные спички, в руках
смотреть… на обречённые стены,
которые, возникая попеременно,
некрашены на века.

До основанья
на тонких верёвках
спускаться, не думая о лифтах,
и там… но где это небо,
которое обещала припевом
прощальная песня та?

Играю в игры, рифмую рифмы,
считаю бездны во сне,
В которых ночь разбросала сети железные на меня.
Я верю в чудо, оно приходит,
но не уходит, нет,
А надоедает мне занавесками, всё не могу их снять.

Забил бы гвоздь, да мешает шляпка.
Вопрос квартирный достал.
А лица, впрочем, уже невинны, и требуют красоты:
Им Рафаэля – экспресс – доставкой,
и Микеланджело – в зал,
Им по дороге – читай из Блока, но забирают менты

И в обезьяннике – чёт и нечет,
любовь и ненависть – хлам,
И время есть осознать эпоху во всей её наготе,
И я опять уступаю место
десятку утренних дам,
Ношу десяток надежд в кармане, и радуюсь пустоте.

И оборвалась на полу-звуке,
на полу-стоне струна.
Зачем звучать, коли этих песен давно не слышит никто?
По телевизору, как обычно,
идёт мировая война.
Прости же, Господи, мне безмолвие, дай мне весны глоток.

Я горящей плоти изнутри жаром пробиваю небо, и оно дождём
суетится сверху на мои пожары, забирает плоть мою в глинозём.
И давно в полжизни, как в полаккаорда добивает грусть, и я снова рад,
что мне вечным счастьем разбили морду, а несчастьем смазали горечь ран.
И стучит невидимый дождь по крыше, монотонность слога - его стезя...
Я ушёл отсюда, я горлом вышел, и вернулся утром - уже не я.
А иркутских улиц уютный омут уводил всё дальше, за горизонт.
Я ушёл отсюда, Нарцисс и Гольмунд в этом городе не пришли на зов.
И давно судьба насчитала баллы, и по баллам будут смотреть в глаза.
Я брожу по миру, усталый Галлер, не умея миру о том сказать.

За столом - застолье, за стулом - застулье, осень плещется болью в оконных рамах;
и на скатерти белой опять заснул я, сердце билось, вползая рваной кардиограммой
на экран монитора, за которым вечность грозным молотом тора колет орехи.
Я на скатерти белой хочу улечься в полный рост, и вдыхать испарения смеха
за которыми гости. А внутри меня что-то, и внутри меня кто-то, пришедший из где-то.
Я на скатерти белой кричу кого-то, превращая хмельные слова в сонеты.
Но ответом мне - эхо пустых бутылок, пожелание скорой путёвки в радость.
Я на скатерти белой дышу в затылок, чей-то мудрый затылок, уснувший рядом.