Вечеринка по поводу трёхлетия моего дневника длится уже вторую ночь, и разумное, конечно же, возьмёт верх над стихийным в конце концов; но пока — пока можно и пожить. Зима на исходе: ещё одно маленькое усилие, и она закончится жданной весною. Пьяные друзья и подруги лежат вперемежку на полу и я не могу определить, кто и где, ни лиц, ни пола; и ничего знакомого нет ни в какой из теней, но все они в целом есть одно существо: большое, глупое и симпатичное. Если приглядеться, можно увидеть, что оно медленно шевелится, но это заметно только по колыханию неровного оконного прямоугольника с вытянутыми тенями штор, распластавшегося по материям и спинам.

Открытая форточка над головой меняет кольца дыма сигарет на уличный ветер, и он свежит, и он бубнит что-то неразборчивым рассветным гулом. Теперь, в этой водолазке с обтрёпанными манжетами, пропахшей «честерфилдом» я буду узнаваем даже на ощупь. Друзья спят, а моё дело — курить и бодрствовать, в этом задача, и да поможет мне в этом пиво в трёхлитровой. Но банка далеко, и тянуться лень. Да и состояние такое, когда пиво безвкусно, водка не лезет, и ни то ни другое уже ничего не могут изменить в моём самочувствии. Я бы пил коньяк, и пожалуй пусть в моей руке ненавязчиво окажется небольшая рюмочка, и в ней всего-то на два пальца. Не чтобы пить, а чтобы держать и иногда принюхиваться.

А как закрою глаза, то сразу вижу самолёт, игрушечный, но вполне летающий. Он стоит на мокрой траве, и вот он разгоняется прямо перед глазами, и вот уже трава хлещет по подбородку, уши — крылья, а голова — пропеллер, я взлетаю и ослепительный голубой дурман врезается в ноздри, в щёки, в какие-то нервы, которые спят в городской толпе, всё чувствует, всё живёт, парит, взмывает!… Или же не самолёт, а оранжевый воздушный змей с рисунком в виде огромной муравьиной головы на спине, он ударятеся об солнце, земля и небо меняются местами и вращаются вокруг точки ярких лучей…

А как открою глаза, то вижу стены и силуэты полок, торчащие из-под тел очертания кроватей и столов, чёрные доспехи на стене и детские рисунки рядом же, совершенно серые и неразличимые, а в коридоре на тюфяке дремлет собака. Докуриваю сигарету, плющу в жестяной коробочке, потом ковыряю обугленное пятно слева, на груди. Where you want to go today? Всё равно. Везде поспеть немудрено.

Перед восходом солнца — не надышишься. Жду громового оркестра дня, но не люблю предательское светание, когда магия тёмных вещей высмеивается блекнущим небом, когда сумеречное таинство победоносно разоблачается набирающим силу рассветом. Пусть будет день, яркий и полноводный, волны ветра запутаются в травах, и ржавые рельсы яро распорят брюхо Природы, чтобы вскоре бесследно врасти в неё, возвращаясь в ласковые руки матери. Так и я врасту когда-нибудь, когда город этот, и улицы его, и рекламы, и фонари, и автобусы медленно и неуклонно утонут в объятиях той, которая больше не судит и умеет прощать.

И вот, когда лучи солнца начинают смело гулять по стенам, я выхожу в океан запахов и прохлады. Спешат сонные автобусы, где едут сонные добрые люди. Главная шарада во мне и для меня: что значат стены набережной, и колонны моста, и железные ограды? Почему такую важность имеет моя джинсовая куртка с удобными и большими внутренними карманами? Я смотрю на реку, превратившуюся в маленькое море, и всё в порядке, потому что рука нащупывает в том самом кармане слева полуполную пачку сигарет…

Жаль, что тебе на всё это насрать.

И нет в этом ничего дурного, это справедливо, ведь и мне плевать на твой малопонятный мир. Ветхозаветная справедливость проста и точна: выколоть глаз за глаз, откусить ухо за ухо. Куда сложнее и туманнее другая справедливость, как в давнишнем фильме про Христа: когда за Ним пришли, и Пётр отрубил ухо стражнику, Иисус приложил руку и оно приросло обратно как было. Очень хочется домой, и если Иисус Христос вернётся к своей блуднице, то и мертвецы устало побредут в сторону рассвета, где им светит когда-нибудь новая жизнь.



 

Current music: Tequilajazzz - Склянка запасного огня

Не зря эта запись четырёхсотая. Такой вот юбилей. А расскажу я о столкновении с насилием. Всё важное пишется коротко.

Об этом трудно писать, потому что это позорно, всё что произошло — позорно, и трудно представить, что может быть для меня что-то настолько же гадостное.

Вчера вечером в Машину квартиру пришёл Денис и выкинул меня оттуда, ну, выкинул — знаете — как тряпичную куклу. Не мог я и представить, что он этот Голиаф настолько силён. Следом полетели мои вещи. Следом вышла Маша. Зашли в другой подъезд, позвонили её маме. Мама вызвала милицию. Милиция рассудила, что Голиаф неправ и порешила отправить нас по домам. Ехали в такси, по дороге, после препирательств, всё же перемирились — зря что ль дружили столько лет когда-то — и решили зайти в пиццу, перетереть. Излили всё, что можно только. Поехали к нему домой. Поговорили ещё. Ни к чему не пришли. Я пошёл спать.

И как не мог оценить я его силу, так не мог я и подумать, что он может видеть всё так, как он искренне рассказал. Знаете, можно терпеть, когда на вас изливаются чёрносмольные слова, дикие, людоедские, с матами вперемешку. Но терпеть такое долго трудно — можно двинутся рассудком. Вначале, в такси, я думал, что доброе в нём, которое всегда было — есть. Но чем дальше заходил разговор в пицце и дома, тем дальше я понимал, что человек Денис, которого я так долго знал и который был моим лучшим другом — погиб, задавлен чёрным безысходным демоном. Даже делая скидку на общий адреналин ситуации, на возбуждение — всё равно слишком.

Я перестал ревновать, потому что понял, что то, что было там, настлько не похоже на наши чувства, что просто нечего сравнивать. Но взамен ревности пришло чувство куда хуже, обида за нежелание видеть, за поиск хорошего там, где его почти нет, за то, что те чувства и наши в её глазах могут быть рядом и могут быть сравнимы. Что до сих пор она его жалеет. Что ещё ничего не кончено, потому что нет того омерзения, которое испытываю я, сравнивая Дениса-моего-друга и этого Голиафа, утонувшего в страстях, совершенно лишённого какого-либо стержня, действующего по импульсу, а импульс этот исходит из самого грубого понимания всех вещей, какое только можно представить. Что люди — злы и коварны, жестоки и бессердечны, что виноваты все, кроме него, что если он и поступает плохо — то обстоятельства его оправдывают — вот что говорил он, и говорил об этом искренне.

Утро, невыносимое утро.

И голос, хорошо знакомый голос говорит во мне: «Вот ты сидишь здесь и рефлексируешь, вместо того, чтобы как мужик пойти к нему и набить морду. А если не получится морду набить, то…» и следует дальше список того, что можно сделать в ответ. Тебя опустили, смешали с дерьмом, оскорбили физически. Надо ответить, по всем понятиям — надо ответить, нельзя показать слабость, нельзя простить, нельзя победоносно улыбаться, сидя в такой луже. Победить — значит унизить, причнить страдания, неудобства, боль, сделать неприятное, использовать всё против него.

Другой голос говорит: «Это не выход, нельзя таить злобу, ведь это не он, а злобная часть тебя самого, та грязь, что есть в тебе, оскорбила тебя. В чём-то, где-то в глубине, ты такой же, ты любишь насилие, ты любишь причинять боль, ты любишь подчиняться разрушительному импульсу, ты можшь игнорировать голос рассудка. Сладкое желание мести, дешёвые страсти, неизлечимая потребность в унижении всех путём подаления грубой силой слов и рук».

И он прав, прав этот второй голос, я чую, что так; но во мне есть и другие, чёрные глаза, которые видят только слабака, не способного противстоять физически, не способного дать отпор, не способного защитить жилище. Покупай пистолет, ставь решётки на окна, иди в спортзал… Этот конфликт был всегда, но никогда он ещё не был таким острым, как сейчас. И можно ли вытравить страх, можно ли вытравить агрессию? Можно ли просто смотреть по-другому, применить другую шкалу ценностей? Как можно любить и строить, радоваться утончённому и делать искусство, говорить о божественном, жить высоким, пока это есть в мире и пока это есть во мне — пока живёт во мне частица Голиафа.

Это пропитало меня, и даёт разные побеги, и некоторые совсем даже невинные, вроде музыкальных предпочтений и ещё чего-то такого… Это больно, это трудно, я не знаю, как дальше жить… Вести борьбу с этим, в себе, пока не останется и следа.

Каррент мьюзик что ли дать, как обычно?

с боем взяли город Рим
дальше думай сам
с боем взяли город Рим
бей, барабан!

потом ходили в город именитые войска
девки брили себе череп от лобка и до виска
новый русский брилианты доставал из сундука
и только хвастался подруге, что купил у Собчака
а полевые командиры посчитали «раз-два-три»
а по ТВ миссионера распирало от любви
а зелёные жевали шоколадки ‘Sugar Free’
а голубые в ночном клубе танцевали до зари

 

Current music: Tequilajazzz - Бей, барабан

Что же, время подводить неутешительные итоги. Поздравлять с днём рождения. Вспоминать прошедший год. Строить планы. Радоваться и не печалиться. Предаваться мечтам. Гулять на свежем воздухе. Мороз и солнце — день чудесный, дома вам должно быть тесно.

Снег и лыжня. Коньки и санки. Чаепития и тортожевания. Поцелуи в специально побритую правую щёку. А потом мороз, и далеко не двадцать шесть. А дома, а дома-то тепло, а дома, там — ах — она!

Чувствую себя отлично — аж прямо неприлично!



     безyмна кастильская ночь
     фаллический месяц январь
     в истоме изогнyтый мост
     так жадно глядит на фонарь

     при шпаге и в чёрном плаще
     изящный как чёрный тюльпан
     идёт по Мадридy старик
     сеньор благородный Жyан

     и за его спиной
          катится любовь
               безyмная любовь
                    чистая любовь
                         и кажется вот-вот
                              она его сомнёт
                                   емy не yбежать
                                        катится любовь

     но тщетны yсилия дам
     попавших в любовнyю сеть
     теперь он решил соблазнить
     последнюю женщинy — Смерть

     и Смерть расстегнёт свой корсаж
     откинет с лица капюшон
     и он позабyдет дрyгих
     и бyдет навеки влюблён

     и за его спиной
          покатится любовь
               безyмная любовь
                    чистая любовь
                         и кажется вот-вот
                              она его сомнёт
                                   емy не yбежать
                                        катится любовь


Current music: Иван Кайф - Катится любовь

Я никогда не рассказывал про соседа-алкоголика? Нет, не рассказывал. А тот, другой сосед — это другой сосед, он в большинстве случаев трезв. Не в пример ему дядя Толя, сморщенный маленький старичок, неказистый, шатающийся, весь всклокоченный, из-за грязи непонятен цвет его волос, которые ещё не толком седы, а скорее грязно-рыжие. Когда он открывает дверь квартиры — вонь стоит непродыхаемая на всю площадку; когда он спускается с пятого вниз — он пропитывает запахом весь подъезд. Иногда он валяется прямо перед своей квартирой, в жёлтой луже, не сумев попасть ключом в замок. Бедный, тяжело больной пенсионер, постоянный поставщик тараканов в нашу квартиру: у наших кухонь общая стенка.

Он был — был добрым и безобидным. Он пропивал пенсию за пару дней и стучался к нам в шесть утра, наивно спрашивая, скоро ли уже принесут. Иногда ему давали хлеба, чтобы не умер с голоду. Иногда он занимал немного денег — и всегда отдавал точно и в срок. Подозреваю, что занимал он тоже только на хлеб. Мы с бабулей всегда были добры к нему — и он это ценил, поэтому в шесть утра звонил в дверь, наверное, только к нам. Он был первым, и, пожалуй, единственным, кто заметил, что с моим другом что-то не так, и однажды, с трудом размыкая слипшиеся веки, держась за перила и невыносимо дыша в ухо, шептал: «держись от этих подальше».

Он был — и умер вчера вечером. Громко говорить о каких-то чувствах к хроническому алкоголику, но я был очень к нему привязан. И мне его почему-то жаль. Может быть, потому что он был несчастный и добрый одновременно. Отмучился дядя Толя.

Осмелюсь сказать, что в таких случаях как этот, затрудняюсь судить человека и ставить низко. Как можно знать, что есть человек на самом деле? Можно видеть сор на ресницах, но что там, за глазами? Какой мир может быть иногда за самыми грязными и неприметными стенами? Только взору любящего сердца доступна эта тайна.

     у окна дождь расскажет мне тайком
     как он жил вчера, как он будет жить потом
     я найду путь который я искал
     дождь возьмёт меня туда
     где луна висит меж скал

     я во сне
          буду счастлив
               и едва ль
                    я проснусь
     но мне
          будет вас немного жаль
     я вернусь
          тихим ласковым дождём
     я навею грусть
          чтоб навек уйти потом


Current music: Чёрный Лукич - Дождь

Сволочь я всё-таки. Можно и два раза повторить, если бы это могло как-то что-то исправить, но всё пустое: и слова, и красивости этого дневника, и его аккуратности. И вот только частые ошибки, пропущенные, а затем найденные и всё же не исправленные — немного выдают простую сущность допустившего их человека.

Это похоже на пробуждение, только может быть не так явственно чувствуется. Я увлечён своим, и вот на форуме в модераторской работают не покладая рук, «ну где же Элвин?» — а его нет; Маша денно и нощно сидит над сессией; люди работают, люди искренне заинтересованы, люди что-то действительно делают, а я — да что, как обычно, поглощён своими великими мыслями. Гадко как-то. Поднимаешь голову над подушкой — и сон остаётся в царстве Морфея, а кругом странная действительность. И в этой самой действительности всё в общем такое же как и во сне, кроме самого меня, который оказывается человеком не только до безобразия простым и бесполезным — но бесполезным на самом деле, без пафоса всякого. Ничего не делаю, ничем не занят, наговорил кучу всячины…

Не хочу сказать, будто всё, что представлялось родным и хорошим — не побоюсь слова что и святым — вдруг теперь утратило полезность. Да нет, всё осталось, только оно никак не воплощается, оно где-то там, в теории. Рад бы покаяться: мол, не того ты, Идея, выбрала человека для своего воплощения, ну посмотри на меня, разве я гожусь для чего-то там, когда и в быту-то не много стою? Рад бы, да, только всё не так, видать не зря голова забита высоким, видать могу; и ведь вправду могу, наверное, если силы приложить. Могу научиться жить сначала.

От того и больно, что сначала придётся жить начинать. От того и стыдно, за свою прожитую жизнь стыдно.

Снова учиться говорить. Так что бы не брякнуть лишнего, так чтобы интересно, так чтобы не обидно никому, да так, чтобы и не зазря. Учиться ходить. Учиться писать — писать не умею. Учиться жить. Этой вот жизнью, совсем новой, в которой мечты — на своём почётном междупрочимовском месте. Им там лучше, пусть будут, но не только же о них грезить, застыв посреди улицы или откинувшись на спинку кресла на работе?… Жить-то когда?

Время жить настало, что ли… Или лучше не жить вовсе? Да ну, я же уже не маленький для суицидальных мыслишек.

Я уже, оказывается, большой.

Сволочь я. Стольким говорил о любви — и каждый раз врал. Может быть, кроме одного — и та заплакала, понимая, наверное, как всё будет страшно. Так оно и было. Удивительно женское чутьё: я понял, что они всё-всё чувствуют, они видят насквозь. Только любят обманывать себя: а вдруг правда, а вдруг почудилось только недоброе, а небось будет по словам его? И верят. Не надо никчёмным сволочам верить. Они только с виду красивые.

Простите меня, мне казалось, что я был искреннен.

Да, многое сложилось, как карточный домик, и многое смешно. Не идеи сами, а та глупая горячность, с которой я их отстаивал. Всё так ненужно, так неосторожно… Много ли я знаю на самом деле? Мало ли, во что я верю, это не распространяется, не проповедуется, это должно жить только внутри моего сна. Без этого сна никак, но и он — только мой. А что на самом деле знаю, о чём могу спорить, доказывать что? Наверное, только из области владения графическими программами. Да музыкальными. Что-то ещё, по мелочи, что умею. Да и всё, пожалуй. Вот и весь Элвин.

Хорошо, что ей ещё могу дать что-то из себя: эту глупую бородку, это чтение книжек вслух, это лежание-на-диване-рядом, а если получится — то и хорошее всё, светлое, по еёшному светлое. Выжать — и это приятно, пусть всё это не моё, пусть всё это из чужого сна — но не везде же быть одному только Элвину, надо посторониться, и чтобы было не всё для меня — а я был бы для всех, и Господом твоим, а мой — мой подождёт. Он умеет ждать, Он материт меня последними словами — а я только сейчас услышал.

А звёзды мои светят где-то и зовут: но не их час, время собирать давно раскиданные холодные камни. И где-то есть моё святое, но найти его — мелкими крупицами, не достоин я жить этим, и вот в наказание буду учиться жить как бы другой жизнью, надеясь, что когда-то и то и это вдруг волшебным образом сольётся где-то высоко, где эти самые звёзды: и тогда окажется вдруг, что никуда я и не сворачивал, а просто витиеватой дорожкой возвращался домой.

     the warrior went back to Rome
     the nomads settled for solid homes
     the crusader returned to heathen
     the snake searched for garden of Eden

     the manikin went back in her cocoon
     and NASA flew back to the moon
     the great white returned to the coral reef
     as the geisha stepped up on a water lily leaf

          everything was like before
          and the pharaohs killed the first born son
          good lord Jesus Christ went back to his whore
          the whore went back to Babylon

     the pope went back on the dole
     and Santa flew back to the northpole
     Judas went back to Nazareth
     and the president back in his jet

     the raven flew back to Hades
     and the shemales went back to the eighties
     the dandy went back to Perth
     and the dead went straight back to birth…

          everything was like before
          and the pharaohs killed the first born son
          good lord Jesus Christ went back to his whore
          the whore went back to Babylon

 

Current music: Tiamat - The Return of the Son of Nothing