Поэтому даже индивидуализм у такого индивида сводится лишь к отрицанию чего-то более высокого, не являясь утверждением собственной души. Выдающийся человек — это тот, кто не ставит на первое место собственную жизнь и безопасность. Уильям Уокер имел возможность спасти свою жизнь, просто отказавшись от своих требований к президенту Никарагуа, но не стал этого делать даже перед расстрелом. Обыватель считает это безумием.

Он несправедлив, но не из принципа; он эгоистичен, но это не восторженно-императивное себялюбие Ибсена; он — раб страстей, но не способен к возвышенной половой любви, потому что даже она является выражением культуры: первобытный человек просто не понял бы европейского эроса, если бы ему попытались объяснить эту метафизическую сублимацию страсти.

У обывателя нет никакой чести, и он скорее согласится на любое унижение, чем восстанет, ведь восстают всегда лидеры. Он делает ставки в надежде на выигрыш, но плачет, когда проигрывает. Он предпочел бы жить на коленях, чем умереть стоя. Истина, по его мнению, — это то, о чем громче всего кричат. Он следует за сегодняшним лидером, но если завтра придет новый, обыватель будет доказывать свою оппозиционность прежнему. Одержав победу, он всех задирает, потерпев поражение — лакействует. Его разговоры хвастливы, а дела мелки; он любит играть, но ведет себя неспортивно. Великие мысли и планы он клеймит как «мегаломанию». Тех, кто пытается вывести обывателя к свету, он ненавидит и при первой же возможности распинает, как Христа, сжигает, как Савонаролу, глумится над его мертвым телом, как это было на Миланской площади. Он всегда смеется над чужой неудачей, но при этом не обладает ни чувством юмора, ни подлинной серьезностью.

Он осуждает преступления, совершенные по страсти, но с удовольствием читает о них книги. Он толпится на улицах, когда что-то происходит и наслаждается тем, что на кого-то обрушился удар судьбы. Пока он чувствует себя в безопасности, его не волнует, что соотечественники проливают кровь. Обыватель — существо отвратительное и трусливое, но ему не хватает духа быть Яго или Ричардом III. Ему закрыт доступ к культуре, и, пытаясь его получить, он преследует всех, кому он открыт. Его любимая утеха — созерцать падение великого лидера. Он ненавидел Меттерниха и Веллингтона — символы традиции; он вместе с рейхстагом отказался поздравить экс-канцлера Бисмарка с днем рождения. Из таких, как он, состоят все парламенты, он лезет во все военные советы, чтобы призвать к благоразумию и осторожности, и отрекается от убеждений, которых придерживался, если они становятся опасными — все равно он не имел к ним отношения.

Одним словом, в обывателе заключена внутренняя слабость любого организма, он — враг всего великого, материал измены. Высокая культура реализует свою судьбу не в этом человеческом веществе. Зато именно с ним работают великие политические лидеры в демократических условиях. В прежние века обыватель не участвовал в культурной драме, которая его вообще не интересовала, а ее действующие лица еще не попали под рационалистические чары «счетомании» (counting-mania), по выражению Ницше. Когда демократия развивается до предела, ревнивые и криводушные обыватели, завидующие всему, что выше них, выходят даже в лидеры, как Рузвельт и его окружение в Америке. В своем культе «простого человека» он обожествлял себя, как Калигула. Упразднение качества душит выдающегося человека уже в юности и превращает его в циника.

В прежние века нигде не было и намека на то, что массы населения должны играть какую-то роль. Когда же эта идея восторжествовала, оказалось, что единственная роль, на которую способны массы, — это пассивная функция громоздкого строительного материала, которым пользуется осмысленная часть населения.

Каково же физическое устройство культурного тела?

Чем сложнее культурная задача, тем более высокие человеческие качества требуются для ее исполнения. Во всех культурах существует так называемый культурный слой (Culture-bearing stratum) населения, характеризующийся определенным духовным уровнем. Только такая стратификация населения культуры обеспечивает ей возможность самовыражения. Таковы образ жизни и характер (habitus) культуры. Культурный слой выполняет функцию хранителя многообразия культурного самовыражения. К нему относятся все созидатели в области религии, философии, науки, музыки, литературы, изобразительного искусства, математики, политики, техники и войны, равно как и ценители, которые сами не создают, но до конца понимают и сопереживают достижениям этого высшего мира.

Таким образом, сам культурный слой делится на творцов и ценителей. Последние по мере возможности транслируют великие достижения вниз. Это делается для того, чтобы культурный слой пополнялся высококачественным материалом, где бы он ни зарождался. Процесс пополнения происходит постоянно, поскольку культурный слой не является наследственным в прямом смысле. Принадлежность к культурному слою определяется чисто духовным уровнем представителей данной культуры. Он не имеет экономической, политической, социальной или иной маркировки. Некоторые из его самых ярких представителей жили и умирали в нужде: например, Бетховен и Шуберт. Других, столь же одаренных, но менее стойких, нищета удушила, как Чаттертона. Многие творцы при жизни оставались неизвестными: Мендель, Кьеркегор, Коперник. Других ошибочно считали просто талантливыми, как Шекспира и Рембрандта.

Культурный слой никоим образом не воспринимается современниками и его представителями как нечто единое. Подобно культуре, которую этот слой несет, сам он невидим. Ему нельзя дать материалистического описания, приемлемого для интеллектуалов, поскольку здесь мы имеем дело с областью психики. Однако даже интеллектуалам должно быть ясно, что Европа или Америка погрузятся в материальный хаос, из которого придется выходить годами, если лишить их нескольких тысяч представителей высших технических рангов. Эти специалисты являются частью культурного слоя, хотя он связан не только с профессией. Разумеется, и техники, и экономические или военные лидеры играют второстепенную роль в культурной драме. Самой важной частью этого слоя в любое время является группа хранителей высшей идеи. Например, во времена Данте высшими символами реальности были император и папа, и лучших представителей культурного слоя тогда можно было видеть на службе у одного из этих символов. Затем высшая символическая сила перешла к династиям, и на протяжении столетий своего существования династическая политика держалась на их жизнях.

С приходом просвещения и рационализма весь Запад погрузился в продолжительный кризис, затронувший также и культурный слой. По нему прошел раскол прежде небывалой глубины, и только теперь, по прошествии двух веков, можно восстановить его изначальное единство. Я говорю «прежде небывалой», так как не следует полагать, что культурный слой когда-либо был чем-то наподобие интернационала или франкмасонства. Напротив, он давал лидеров для обеих сторон любой войны или тенденции.

В пределах культурного слоя ведется постоянная борьба между традицией и новаторством. Сильная, витальная часть, естественно, связана с новым, устремленным вперед развитием, утверждающим новую эпоху. Роль же традиции в том, чтобы обеспечить преемственность. Традиция — это память сверхличной души. Она следит, чтобы во всяком новшестве присутствовал свойственный великому прошлому творческий дух.

Кризис рационализма столь же тяжело отразился на высшем слое, как и на всем организме. Такой шаг вперед, как демократия, в итоге оказался позитивным, поскольку история свидетельствует о необходимости этой жизненной фазы культуры. Но этот шаг трудно было сделать людям, посвятившим свои жизни созиданию и творчеству, потому что мобилизация масс несет разрушение. Шаг от культуры к цивилизации равносилен падению, с него начинается угасание. По этой причине лидеры, укорененные в культуре, всеми силами сопротивлялись демократической революции: Бёрк, Гёте, Гегель, Шопенгауэр, Меттерних, Веллингтон, Карлейль, Ницше.

Культурный слой, состоящий из творцов и ценителей, как таковой невидим. Он не соответствует ни экономическому, ни социальному классу, ни знати, ни аристократии, ни профессии. Отнюдь не все его представители являются публичными фигурами. Однако своим существованием этот слой актуализирует в мире высокую культуру. Если бы существовал процесс, посредством которого можно было бы отобрать всех представителей этого слоя, неевропейские силы наверняка попытались бы истребить его ради уничтожения Запада. Но эта попытка оказалась бы неудачной, поскольку данный слой воспроизводится культурой, и после долгого периода хаоса (поколение или два, в зависимости от обстоятельств) этот культурный орган появился бы снова, включив в себя потомков завоевателей, которые тоже подчинились бы идее. Возможности, существующие в этом отношении, будут рассмотрены ниже.

Для политической эпохи вполне естественно, что лучшие умы посвящают себя политике и войне. Героями здесь становятся те, кто способен на самоотречение и самопожертвование. Война и политика — это преимущественно поле героизма и, с культурной точки зрения, жертвы в этой области не бывают напрасными, потому что сама война есть выражение культуры. С рационалистических позиций выглядит глупо посвящать свою жизнь идее, какой бы она ни была. Тем не менее, жизнь в своей органической реальности не подчиняется рационализму, который во всем стремится к посредственности. Поэтому из каждого поколения отбираются лучшие и побуждаются к служению культуре. Благороднейшие из всех — это герои, умирающие за идею, но героем может быть не каждый, поэтому остальные за идею живут.

Непременное качество человека этого уровня — его духовная восприимчивость, обеспечивающая ему больше впечатлений, чем получают другие. Это сочетается с более сложными внутренними возможностями, которые упорядочивают массу впечатлений. Такой человек может почувствовать дух времени еще до того, как он выразится и восторжествует. Отстаивание вещей, «опережающих время» — еще одна особенность всех великих людей, но в этом же одна из причин их гибели от насильственной смерти. Эти люди жили в мире более реальном, чем мир «реалистов». Именно разъяренные «реалисты» сожгли Савонаролу, за которым они без вопросов последовали бы через поколение или два.

На протяжении долгих веков существования культуры этот жизненный уровень представлял собой только душевно-культурное единство, но с наступлением поздней цивилизации (середина XX века) доминантной идеей всей культуры становится политика. Фраза Наполеона «Судьба — это политика» теперь еще более справедлива, чем когда он это сказал. Сегодня друг другу противостоят две идеи: демократия и авторитет, и только за одной из них будущее.