«Профессиональное, оно же эмоциональное, оно же психическое выгорание (burnout) как самостоятельный синдром впервые было описано американским психиатром Гербертом Фрейденбергером в 1974 году. Он обратил внимание на парадоксальное безразличие к своей работе, плохое отношение к пациентам, клиентам и коллегам, ощущение профессиональной несостоятельности и неудовлетворенность работой у представителей так называемых «помогающих» профессий: социальных работников, волонтеров, психологов, врачей и педагогов. Фрейденбергер заметил, что подобное состояние не является изначальной личностной чертой социальных работников, но возникает при определенных условиях в процессе их трудовой активности. Человек, который однажды пришел в «помогающую» профессию полный сил, энтузиазма и желания приносить людям пользу, спустя некоторое время чувствует себя опустошенным, негативно настроенным к работе и всему тому, что с ней связано.

Изучив синдром выгорания, Фрейденбергер пришел к выводу, что его развитию способствуют:
а) необходимость работы в однообразном или напряженном ритме,
б) эмоциональная нагрузка при взаимодействии с трудным контингентом клиентов и
c) отсутствие должного вознаграждения за выполненную работу.

Фрейденбергер указывал, что такое состояние развивается у людей, склонных к сочувствию, идеалистическому отношению к работе, вместе с тем неустойчивых, склонных к мечтаниям и одержимых навязчивыми идеями.

С тех пор синдром профессионального выгорания изучается уже более 40 лет. Большой вклад в изучение данной проблемы внесли американские психологи Кристина Маслак и Сьюзан Джексон. В России особого внимания изучению синдрома профессионального выгорания не уделялось и, в целом, следует признать, что пик моды на обсуждение «синдрома профессионального выгорания» уже миновал. Тем не менее, в определенных кругах эта тема остается актуальной и о ней часто любят поговорить на гуманитарных конференциях люди, «склонные к сочувствию, идеалистическому отношению к работе, неустойчивые и склонные к мечтаниям». Профессионалы-прагматики о синдроме профессионального выгорания знают, но говорить о нем не считают нужным, так как им не страдают и не видят смысла в обсуждении того, что не имеет к ним отношения.

Лет десять назад я присутствовал на подобной гуманитарной конференции в Екатеринбурге и случайно оказался на секции, где обсуждалась тема «психолог – представитель помогающей профессии». Докладчики долго, пространно и проникновенно говорили о самоотдаче и самопожертвовании психолога, тяжком грузе эмоционального сопереживания клиентам, любви и эмпатии, подвижничестве и духовности ― короче, самыми различными способами любовались, умилялись, гордились и восхищались собой.

В конце заседания я не смог удержаться от искушения и попросил собравшихся «помогающих» коллег назвать хотя бы один пример «непомогающей» профессии. Ибо, если психолог ― это «помогающая» профессия (что отличает его от иных профессионалов), то по логике вещей должны быть «непомогающие» профессии. Должны быть люди, которые в процессе своей трудовой активности никому не помогают и не приносят никому пользы.

Поскольку я не смог придумать ни одной «непомогающей» профессии, я решил поинтересоваться у аудитории: не смогут ли они назвать мне парочку непомогающих профессий. Секция на минуту замолчала и как-то недобро стала меня разглядывать. Я остро почувствовал то самое «плохое отношение к коллеге», столь характерное для синдрома профессионального выгорания. Председатель секции, преодолев легкое замешательство, с высоты трибуны взглянул на меня и искренне удивился: «Что же Вы, Юрий Робертович, разве не понимаете разницы между профессией психолога и профессией таксиста?».

Я честно признался, что не понимаю и не вижу разницы между профессией психолога и профессией таксиста. С моей точки зрения оба (и психолог и таксист) помогают людям решать их проблемы. Таксист помогает решать одни проблемы, психолог помогает решать другие, но оба помогают. Услышав это наглое заявление, аудитория утратила интерес к общению со столь ограниченно мыслящим субъектом и продолжила рассуждать о таких категориях как «миссия», «подвижничество», «духовный подвиг», «самопожертвование» и «служение людям».

Не претендуя на истину в последней инстанции, я хотел бы высказать здесь свою точку зрения по данной проблеме.

Мне думается, что синдром профессионального выгорания, точно описанный 40 лет тому назад Гербертом Фрейденбергером, на самом деле правильнее было бы назвать «синдромом непрофессионального выгорания». Ведь, как совершенно справедливо заметил Фрейденбергер, данный синдром наблюдается у лиц, плохо подготовленных и плохо приспособленных для профессиональной работы с людьми, страдающими от реальных биологических, психологических и социальных проблем. Они имеют оторванные от реальной жизни, идеалистические и иллюзорные (если не галлюцинаторные) представления о том, как устроена жизнь и о том, какой вклад они могут внести в изменение этой жизни. Это, как правило, люди в той или иной степени верующие и столкновение с болью и кровью реальной жизни в ее безостановочном потоке быстро истощает их силы. Они напоминают спортсменов-спринтеров, вынужденных бежать марафонскую дистанцию. Неудивительно, что подобное «пламенное» отношение к своей профессии спустя непродолжительное время приводит к выгоранию самого «профессионала».

Я употребил слово «профессионал» в последнем абзаце в кавычках, потому что мне кажется, что на самом деле эти люди профессионалами не являются. Они даже не дилетанты. Они ― хорошие, добрые, славные и душевные люди, но профессионально непригодные для работы с другими людьми. Есть люди, которые не смогут стать космонавтами (я не смогу стать), и нет ничего страшного в том, что мы не можем легко подавить нормальную рвотную реакцию организма в ответ на многократное переворачивание вниз головой. Ничего страшного в этом нет. В реальной жизни нам это не нужно.

В каждой профессии существуют свои критерии профессионального отбора. Нельзя работать водителем, если ты не различаешь цвета, нельзя работать авиадиспетчером, если у тебя недостаточно развито внимание, нельзя полететь в космос, если ты не обладаешь абсолютным здоровьем, нельзя без угрозы разрушения своей психики работать психологом, психотерапевтом, врачом или социальным работником, если ты предварительно не сумел научиться сложному и важному профессиональному искусству «отстранения», которое можно назвать и деперсонализацией, но это хорошая деперсонализация, это деперсонализация, которая помогает человеку максимально хорошо выполнять свои профессиональные обязанности.

Не случайно в медицине и психологии специалистам не рекомендуется оказывать профессиональную помощь близким родственникам и друзьям. Избыточное эмоциональное отношение в данном случае не помогает, а мешает оказывать помощь. Представьте себе хирурга, который оперирует собственного ребенка или психолога, который «работает» с собственной женой, которая случайно изменила ему. Представьте далее, что им это приходится делать каждый день. Насколько быстро произойдет то самое профессиональное выгорание, которое Фрейденбергер в свое время описал у людей, стремящихся отнестись к каждому клиенту и каждому пациенту как к самому родному и близкому человеку.

Есть старый хороший американский фильм «Цвет ночи», в котором Брюс Уиллис играет роль психотерапевта, пациентка которого на его глазах покончила с собой, выбросившись из окна кабинета. Пациентка погибла. Доктор был вынужден длительное время проходить курс психологической реабилитации, чтобы восстановиться после перенесенной эмоциональной травмы.

Я же вспоминаю случай из своей клинической практики, когда я работал с клиенткой с тяжелым чувством собственной ненужности, ощущением, что до нее никому нет дела, что она одна в этом мире и работал успешно. Клиентка поправилась и «вернулась к людям». Когда мы закончили работу, она призналась мне, что в начале работы у нее было острое и трудно преодолимое желание покончить с собой, только для того, чтобы сделать мне больно, чтобы я страдал и переживал из-за нее. И она призналась, что не сделала этого только потому, что хорошо понимала, что я не буду этого делать, что для меня это будет всего лишь профессиональной неудачей, ошибкой, но не личной драмой. Поэтому она предпочла вылечиться.

Настоящий профессионал во время работы не то, что не выгорает: он даже не нагревается».

Три порядка симулякров

Возьмем для примера модель денежных знаков. План их выражения технологически сложен: только одна инстанция имеет право печатать деньги и в качестве такой монополии она учреждает такой их внешний вид, который сложно подделать. Как известно, денежные знаки это ограниченный ресурс и пока сохраняется их физическая ограниченность, сохраняется их ценность, то есть, их означаемое. Но представим себе, что я решил преодолеть эту ограниченность и подделать деньги. Я могу взять бумагу, краску, фломастеры и попробовать просто перерисовать купюру. Это будет симулякр первого порядка, а моё изделие будет называться подделкой. Конечно, так изготовленная купюра будет лишь намёком на оригинал и любой сможет увидеть её вопиющее несовершенство.

Разочаровавшись сбыть подделку, я могу пойти дальше: начать распечатывать купюры на принтере или раздобыть технику, которая по матрице могла бы делать невероятной схожести оттиски. Она могла бы симулировать изображение, цветовые тона, средства защиты, водяные знаки и прочее. От оригинальной купюры эту симуляцию сможет отличить только эксперт и то, приняв во внимание несовершенство тех или иных деталей, а не их отсутствие. Это будет симулякром второго порядка, для которого язык оставляет другое, нежели подделка, название; это фальшивка.

Но что, если я найду способ и технику для того, чтобы печатать абсолютно эквивалентные оригиналу копии? Каждый квадратный миллиметр, каждый элемент, вплоть до мельчайших чешуек краски, микроперфорации, тактильных полосок, ультрафиолетовых волосков: всё это будет таким же, как и в производстве монетного двора. В сущности, я уже не буду заниматься копированием реальности, я буду её сам производить. Как ни странно, это даже не будет преступлением, поскольку законом не предусмотрено наказание за изготовление подлинных денег, иначе так вообще никто не смог бы их изготавливать. Это схема симуляции идеальна, даже тот факт, что на каждой купюре проставляется индивидуальный номер, ничуть не будет служить помехой: я могу штамповать все купюры с одним и тем же номером, и все они будут «настоящими».

На этой стадии, стадии симулякра третьего порядка, происходит и упразднение реальности: как нам теперь различить оригинал и симулякр, если они полностью идентичны? Повсюду царит теперь тотальное сомнение в реальности даже санкционированных денег.

Этот пример исключительно умозрителен, но и в нём есть некое очарование симуляциями реальности, которая полностью теряет свой статус. Симулякр третьего порядка ничего не прячет за собой и ничего не пародирует, он даже не то, что встаёт в какие–то отношения с реальностью, он и есть самопровозглашённая реальность. Хотя здесь имеет место вопрос, на основании чего мы назвали бы такую идеальную поддельную купюру симулякром, обделив её названием купюры реальной. Дело здесь даже в авторстве изделия, а в другом неприметном факте: по сути симулякр третьего порядка не занимался воспроизведением реального, когда пытался обогнать эту реальность в совершенстве, он всего лишь симулировал различие, а не тождество.

Бодрийяр в «Символическом обмене и смерти» рассматривает вполне конкретный филогенез симулякров. Так, рождение симулякра первого порядка относится к Возрождению, когда умирает обязательный знак, а на его место приходит плавающий знак социального престижа. Тут же все знаки системной организации заражаются этой модой знака, что позволяет первому порядку симулякров, подделке, воспроизводиться на всех уровнях.

В эпоху Возрождения, со свойственному ей «космическому творчеству» и стремлению к природной естественности, на всех уровнях знаков рождается и подделка — от ложного жилета (только спереди) до лепных интерьеров и театрального барокко. А в живопись стараниями великих мастеров входит прямая перспектива, которая по меткому замечанию Флоренского становится иллюзионным приёмом для обмана глаза зрителя. Под закон иллюзии, театральности, демократической соревновательности рождается всеобщий эквивалент такой кодовой организации – лепнина. Лепнина позволяет свести невероятное смешение материалов к одной–единственной новой субстанции. Стремление свести все архитектурные (и природные) формы к лепнинному воплощению отражает возрожденческое понимание власти как контроля за всеми политическими и душевными явлениями (вспомним Фуко, который находит исток домов для сумасшедших, т.е. метода их контроля в Возрождении). Итак, лепнина – симулякр первого порядка, пока ещё подделка, ни коим образом не посягающая на реальность.

Куда большая эквивалентность всего со всем достигается симулякрами второго порядка. Это производство. Техническими силами машин производится бесконечный ряд одинаковых вещей, а в сущности, аналогий, подобий и тождеств. Реальность уже ликвидируется, симулякр здесь гораздо дерзновенен и дерзает он прежде всего на различия, ибо различия опасны. Конечно, разные уровни реальности имеют свой набор отличий и поэтому симулякру второго порядка приходится упразднить реальность в её ответе – эхе, в её видимости – отражении или образе. Такова машина и весь процесс производства, отстаивающий свою операциональность; его результат – сплошные тождества.

Доподлинно известно, как ребёнок или дикарь удивляется двум одинаковым вещам, это удивление смешивается со страхом, поскольку реальность поставлена под угрозу своим двойником. Симулякр второго порядка это всегда промышленность, серийность, огромные масштабы продукции. Та единственная референция вещей (или как в нашем примере – индивидуальный номер купюры) упраздняется и выводится из операционной логики. Товар с отличием это всегда товар с браком.

Однако и эта логика не вечна. Инфляция множащихся в промышленных масштабах одинаковых знаков, поднимает вопрос об отмене этих знаков. Тут и появляются симулякры третьего порядка, которые, наоборот, вместо логики тождеств, управляются логикой отличий. Это отношение возможно только когда существует модель, которая и должна служить образцом для моделирования этих отличий. Ещё со времён симулякров первого порядка, они искали себе некую эквивалентность; на третьем уровне эта эквивалентность становится тотальной. Именно таков бинарный код 0\1, где отличие функционально и захватывает сразу два плана: означающее и означаемое, ведь по отдельности сами значения нуля и единицы ничего не значат, как и не значимо их отношение. В счёт идёт одно только различие. Вот и в нашем примере с деньгами сначала симулировалось подобие, затем тождество и лишь в конце – различие (щель между двумя одинаковыми реальностями).

Третьепорядковый симулякр – это не только некий всеобщий эквивалент, но и порождающая модель. Причем модель не берется как нечто, с чего будет просто копироваться информация, сама модель лежит в основе воспроизведения.

Всеобщность симулякра незаметно выхолащивает содержание, что выливается в то, что вещи теряют референциальность: они больше ни к чему не отсылают и ничего не обозначают.

Тому пример – информация в Сети. Интернет не осуществил долголетнюю мечту человека о доступности любой информации, он в каком–то смысле её исчерпал. Все массивы данных обесценились, поскольку разнопорядковые данные были сведены к единому способу представленности (бинарному коду). Кроме того, произошло то, что могло бы произойти в нашем эксперименте с деньгами: беспрерывное копирование устроило бы тотальную инфляцию денежных знаков.

Машины перестали производить, они начали вос–производить. Что воспроизводство товаров, для которых уже не найти адекватную потребность, что воспроизводство знаков: теперь у каждого есть вполне реальная возможность купить цифровую технику и поучаствовать в общем семиозисе. Занимательный факт: каждый сменил роль с приёмника информации на роль передатчика («создателя контента»), получив неограниченный доступ к ресурсам фотоаппаратов, видеокамер, ксероксов, сканеров – но так и не получил монополию на знаки. Все они внезапно лишились референциальности и стали лишь сигналами, предназначенными для реакции реципиента. Но реакция эта опять же симулятивна, ведь из неё изгнана индивидуальность субъекта. Есть определенная порождающая схема, скажем, телепрограммы или сюжета новостей, которая призвана спровоцировать отклик, неважно, положительным он будет или отрицательным. Любая реакция уже вписана в общую модель, нужен лишь ответ. Социальные сети, тысячи форумов, миллионы блогов – всё это разветвлённая сеть каналов для получения реакции реципиента. От него требуется как можно больше знаков, как можно более выраженная реакция. Причём ответ реципиента не служит ни какой цели, в нём даже нет логики зондирования потребителей с целью выяснить их предпочтения, чтобы улучшить методы рекламы; нет, ответ нужен просто так, в рамках логики симулятивного вос–произведения.