Жорж Батай, "Небесная синь".

Германия. Анри, ведущий рассказ от первого лица, безнадежно влюбленный в Доротею, - сильную, циничную, неординарную, взбалмошную немку. Прошлой ночью они, занимаясь неистово любовью прямо на земле под звездами, скатились на край обрыва, под которым простиралось огромное кладбище с горящими свечами. Звезды, слившиеся с погребальными свечами, исступленный секс, чуть не превратившийся в падение с обрыва, сладкое напряжение происходящего и окружающего – таков образ давешнего, случившегося вчера.

Завтра же Анри увидит колонну ребятишек-нацистов, играющих победный марш, каждый взрыв музыки которого звучал заклинанием, призывающим к войне, к убийству. «Я видел их недалеко от себя, завороженных желанием смерти. Им виделись безграничные поля, по которым однажды они двинутся, смеясь солнцу, и оставят за собой груды умирающих и трупов. Голова моя кружилась от веселья: оказавшись лицом к лицу с этой катастрофой, я преисполнился мрачной иронией…» Таков образ завтрашнего.

И вот какой разговор происходит между этим давешним и этим завтрашним, в их настоящем:

«Мы были вдвоем в купе поезда. Доротея подсела поближе, чтобы поговорить. Голос у нее был почти детский. Она сильно сжала мою руку и спросила:

- Скоро будет война, да?

Я тихо ответил:

- Откуда я знаю.

- А мне бы хотелось знать. Знаешь, о чем я иногда думаю: как будто начинается война. И тогда я должна кому-то сказать: война началась. Я прихожу к нему, а сам он не должен этого ждать; и он бледнеет.

- А дальше?

- Все.

Я спросил:

- Почему ты думаешь о войне?

- Не знаю. А ты бы испугался, если бы началась война?

- Нет.

Она подвинулась еще ближе, прижалась к шее горячим лбом:

- Послушай, Анри… я знаю, что я чудовище, но мне иногда хочется, чтобы была война…

- Ну и что тут такого?

- А ты тоже… хочешь? Тебя же убьют, правда?

- Почему ты думаешь о войне? Из-за давешнего?

- Да, и из-за тех могил.

Доротея долго прижималась ко мне. Та ночь меня измучила. Я начинал подремывать.

Видя, как я засыпаю, Доротея, чтобы меня разбудить, поласкала меня, почти не шевелясь, исподтишка. Она снова тихо заговорила:

- Знаешь, человек, которому я сообщаю о войне…

- Да-да?

- Он похож на того усатого, что взял меня тогда за руку, под дождем: милейший такой человек… у него много детей.

- И что его дети?

- Они все погибают.

- На войне?

- Да. И каждый раз я к нему прихожу. Абсурд, да?

- Это ты сообщаешь ему о смерти детей?

- Да. Он бледнеет каждый раз, завидя меня. Я прихожу в черном платье; и знаешь, после моего ухода…

- Ну…

- Там остается лужа крови, на том месте, где я стояла.

- А ты?

Она вздохнула, словно жалуясь, словно вдруг о чем-то умоляя:

- Я люблю тебя…

Ее свежие губы припали к моим, я нестерпимо обрадовался. Когда она полизала мой язык своим, это было так прекрасно, что жить больше не хотелось».