Если бы не знала о чем книга и не была наслышана об авторе, прошла бы мимо - название не цепляет. Зато под обложкой…

Перед отъездом в ссылку Овидий сжигает свои “Метаморфозы”. Но там, в захолустном железном городе Томы, где ему теперь суждено жить, книга возрождается. И Котта, сбежавший из Рима, чтобы найти поэта, попадает в причудливый мир, и, пытаясь разгадать загадку последнего труда Назона, становится невольным свидетелем странных судеб жителей причерноморского городка.
И древний Рим оказывается не таким уж и древним…

Чудесная книга, не зря она вышла в серии Магический реализм. : ) А какой язык… ммм... Просто завораживающий. Напоминает Барикко – такое же ощущение поэмы в прозе.
-------------------
Рулон за рулоном разворачивала ткачиха перед римлянином свои рукоделья, и, меж тем, как грязный пол клетушки и весь ее хлам исчезали под медленно растущим слоем райских миров, Котта, мало-помалу начал понимать, что самым главным на этих панорамах была не земля, не море, а небо - на всех гобеленах небо, чистое, синее, облачное или предгрозовое, но всегда полное жизни, расшитое летящими птицами, рассеченное их стаями.
Обитатели суши и моря, ползающие, плавающие, догоняющие и убегающие, - даже и они словно бы мечтали научиться летать. Множество птиц в полете высоко над табунами и стадами были знаком освобождения от всякой тяжести: море вздыблено штормом, морские пути несудоходны, побережья изрезаны ущельями или захлестнуты огромными валами сизигийного прилива, а над пенными шапками волн, над рифами пронзают воздух розовые чайки, буревестники и черные крачки, словно с мощью вод у них лишь прибывает упоенья легкостью. Над непроходимыми исчерна-зелеными лесами кружили кречеты и коршуны, взмывали над хребтами и гребнями скал, над этими смехотворными барьерами, а когда хищник разрывал в терновой чаще свою добычу, над землею, заливаясь песней, стояли в полете жаворонки. Неоглядна была земля, но высоко над всеми преградами и ловушками всегда летели птицы: безмятежные, невесомые, отдавались они воле воздушных струй, потом, вдруг забыв об этой мнимой покорности, подставляли грудь ветру, устремлялись в глубину и снова поднимались в вышину, точно единственный смысл полета – на все лады посмеяться над приземленностью и прямохождением.