Ярко сияло… ну, понятно что. Тихо плескалась… ну, можно догадаться. Молчаливо запёкшиеся в жару скалы овевал лёгкий… ну, как обычно. В этот светлый день Ванёк спустился, даже вернее, скатился с откоса и оказался перед самой кромкой воды. Не было ни души, ни чаек не было, ни рыбаков; а если бы можно было копнуть глубоко и увеличить в тысячу раз — то не оказалось бы даже бактерий и микробов. Но мир не был мёртв — был мёртв сам Ванёк.

Ярко сияло — нестерпимо ярко. Живой мокрый песок скрипнул под развалившимися ботинками, живая мокрая вода лизнула носки. Ванёк выглядел теперь совсем молодо, и, кажется, недолго осталось до колыбели и агуканья вместо слов. Он сел на корточки, сильно сощурившись всем лицом глянул на горизонт, потом долго смотрел в воду, как там играли смешные блики-зайчишки. И, обращаясь вернее всего к морю, заговорил:

— Видишь, доказал всем, какое они ничтожество и какой я хороший, а всё равно не радостно. Искал тебя то там то сям — и мне ведь казалось, понимашь, будто находил — а ты здесь, а остальное только кажется. А как хотелось, чтобы было не впонарошку, а чтобы все видели! Ради этого, скажи, ну ради этого-то разве не стоит приврать? Да и как узнать, лукавишь ты или нет, когда настолько хочешь чтобы было так, что тебе кажется, будто это на самом деле есть. Вот скажи, за что же ещё любить, как только не за тебя? Неужели что-то есть другое, достойное влечения, любования, привязанности? Да, да, я слышал, то есть я знаю, что у них там внутри что-то такое же есть, хотя они и не все это так же ценят, как я тебя, но если и так — как это может быть ценным для меня? Вначале мне казалось, будто ты везде один, и все тебя видят, и видят-то одинаково, а потом оказалось, что тебя вижу только я. О, ну ты же знаешь, я не сдавался… Глупо, но не сдавался зачем-то, всё думал, что ладно, пусть невежды и злые люди не видят, но должен же быть кто-то — хоть кто-то! — кто видит тебя так же. А тут выходит, что можно… как же это, можно и без этого? И не злые, а хорошие вполне, и даже тобою наполненные, но тебя не видят и не чувствуют, а если и чувствуют — то совсем не так, а значит, что и не тебя вовсе, а непонятно что. Ты-то хоть меня понимаешь?

Ванёк с надеждой посмотрел на воду и волна накатила в ответ. Он окунул ладони в прохладную воду и ребристые блики побежали по коже. Ванёк потёр руки, как бы умывая невидимую грязь, стекающие с пальцев капли зазолотились в солнечных лучах.

— Да, — сказал он наконец, — я могу и так, что тут, скажите на милость, сложного? Могу и так, пусть никто не видит, даже она. Может быть, я больно тебе сделал, что так тебя показывал — но ты прости глупого, я не со зла, ну ты же знаешь. Просто верил ведь всегда, что непременно найду такого друга, который увидит тебя, который будет сидеть вот тут рядом, слушать чаек и всё такое. А тут и чаек нет, они слишком живые, чтобы видеть тебя. Живое, мыслящее — тебя осквернит. Нет, не говори только, пожалуйста, что я тебя выдумал! Что ты только для меня, и тебя нет! Это… это я и так знаю, это мне любой скажет, да я и слушать не буду, мне эти мнения вообще неинтересны… Да будут во веки вечные благословенны шизофреники.

Солнце клонилось к закату.

— А если и не смогу, то значит, пусть не смогу никогда, нечего и пытаться. Ведь не из-за того мне, может быть, больно, что она не может увидеть, а из-за того, что я не могу увидеть, что там у неё такое, вроде тебя, только совсем-совсем неинтересное. Ссоры, ссоры, всё ни к чему, и что важнее — ни о чём по сути. Если не смогу, то уйду в свой маленький монастырь до конца дней своих дурацких, и больше никого не надо, хватит, пусть останется она у меня последняя.

И с этими словами Ванёк вынул из кармана рюмку с коньяком на два пальца, и решительно вылил его в воду.





Current music: Tequilajazzz - Последняя