Прогорает костер. Рассыпаются, потрескивая, красные угли. Еще вспархивают над ними голубые бабочки огня, но уже подергивается багровый жар серым невесомым пеплом. Тлеет в пальцах забытая сигарета...

Мне 17 лет. У меня большой приятель по охоте и рыбалке Михалыч. По моим представлениям глубокий старик. Ему скоро 60.
Мой отец, который у меня в большом авторитете, обычно очень спокойный и выдержаный, при упоминании о Михалыче раздражается: "Брехло! Пустой человек." Это редкий момент, когда я не соглашаюсь с отцом. Михалыч знаток всего, что касается рыбы и дичи. И очень своеобразный рассказчик.
Вижу, как он сидит у костра. Сморщеный, сгорбленый. Подбрасывает изредка в огонь веточки и мягким журчащим голосом повествует:
- Видел у меня, у кровати, шкуру старую? В те годы печку соломой топили. Принес я раз охапку, бросил на пол, а оттуда волк! Я - за ружье. Бац! И вот... Шкура... -Смотрит на меня победно.
- Михалыч, что-то ты уж больно... Ружье заряженное... Ты нёс - не чувствовал, что ли?
Он отмахивается пренебрежительно:
- Дык он был тошшой...
Я стараюсь не спорить с Михалычем. Он обижается, а я его обижать не хочу. Он очень мирный человек и истории его очень мирные.
- На той неделе иду над Красным Затоном. Ну знаешь, где обрыв. Веники рубил там. Солнышко печет - мочи нет. Смотрю - в заводи, за камышами, голавли стоят. Сверху-то хорошо видать. Не шевелятся. Посчитал - 33. Спустился потихоньку, удочку кинул. Сразу же взяло. Я опять! Не поверишь, минут пятнадцать удочкой как кнутом махал. И вдруг как отрезало. И глубину менял, и насадку менял. Нет, как отшептало. Сосчитал пойманных - 33. И чего ж я, дурак старый, здесь сижу?
Делится со мной рыбацким тайным опытом.
- В мае, когда цветет шиповник, ранним утром сомы выползают по росной траве жрать облетевший цвет. По одной и той же тропе ползут. Главная трудность - тропу найти. Сеть расстелишь, один конец привяжешь. Как только проползут, натягиваешь сетку! Они назад, а уже поздно.
Солнце давно утонуло за лесом, но закат еще долго будет алеть, а светлая полоса сохранится за полночь. Звенят комарики. Полощется в камышах ондатра. По другую сторону от затона, на лесопитомнике, замолчал поливной насос и тишина стала просто оглушающей. Задумавшийся Михалыч встрепенулся:
- Сейчас движки стали не те. Дрянь движки (плюет в сторону). Вот раньше у нас на мельнице стоял. Ты не помнишь, маленький еще был. Пошел тот движок вразнос, маховик (килограммов 300 весом) оторвался и больше его не нашли, а мельница еще три дня по инерции молола.
И замер, пораженный собственным рассказом.
Живется Михалычу достаточно трудно, но он не жалуется на жизнь. И никогда не жалуется на людей. Терпению его можно только позавидовать. Он во всем слушается свою жену, теть Машу. Единственное, в чем теть Маша не преуспела, это необоримая и непоколебимая страсть Михалыча к рыбалке, охоте, к вот таким закатам, костерку и ночевкам в сене.
Я сижу с удочкой на притоке Урала Бурте. Сверху, по берегу идет Михалыч и ведет облепленный тиной и водорослями велосипед.
- Вот смотрю сейчас - в бочажине лежит велик. Возьму домой, хозяин найдется - верну.
Дня через два я зашел к нему зачем-то. Его нет, будет с минуты на минуту. Теть Маша сидит на маленькой скамеечке у чурбака, чистит рыбу. Возле летней кухни стоит отмытый велосипед.
- Что, теть Маш? Хозяин велика не нашелся?
- Какой хозяин? Это наш велсапед.
- А Михалыч сказал...
- Ну ты чё!? Этого балабола не знаешь? Он на ём бахчу полоть ездил, а оттуда егерь на своем бобике ехал, дык он с им. А велсапед в Бурте притопил, чтоб ребятишки не утащили, да не поломали.

Костер догорает. Дотлевает забытая сигарета. Редкие первые звезды отражаются в темных зеркальцам воды между лопухами кувшинок.Скрипуче кричит какая-то ночная птица.
И эта картинка в памяти уплывает все дальше, дальше...
Ах, Михалыч...