Откуда-то из давнего, из полузабытой глупой книги: чашу горечи – чашу тёплой крови…
Не-ет – не горечи! Если бы крови! Чашу Сует с кромешной серой тьмой на дне подносит мне улыбающаяся судьба. Странно – всегда думал, что ад чёрного цвета, а он, оказывается, серого. Ад в тёплой фарфоровой чашечке со щербинкой, ад на утренней полутёмной кухне. Полутёмной, потому что глазам больно от света. Глаза и так едва хватает сил открыть… Послушайте! Да когда мне в последний раз удавалось выспаться? Не помню… Снов давно уже не вижу – всё серое.
Чай тоже серый. И не говорите мне, что это предрассветный мерцающий полусвет так падает. Я-то знаю: чашка утреннего чая – и есть Чаша Сует, глоток серого ада, привычное причастие Пустоты… Я знаю, но ничего с этим сделать не могу – мне надо, чёрт возьми, ходить на работу. И в гости. И в походы. И в кафе. И мало ли куда ещё. Мы, современные люди должны жить полнокровной жизнью и быть всесторонне развитыми. К тому же это очень обидно – упустить что-то из-за простой усталости. И это не принято, это будет взрыв, бунт, чёрт-те что это будет, я не чувствую в себе ни сил, ни желания бунтовать… Я послушный. Я покорно принимаю Чашу Сует – покорно выпиваю чашку обжигающей беспросветности серого февральского утра. Ритмично капает из крана вода – так когда-то в детстве стучал по радио метроном во время какой-нибудь минуты молчания. Теперь, кстати, так почему-то никогда не делают. Но не горя под небом стало меньше, а просто у людей на молчание ни минуты нет.
Я засыпаю без снов и просыпаюсь с чувством усталости. Впрочем, я всё делаю с чувством усталости: ем, работаю, разговариваю. Кажется, кроме усталости у меня давно уже не осталось никаких чувств. Я заполняю сегодняшний листок организатора в автобусе по дороге на работу. Я не помню, как пахнет земля, как поют птицы…
И глаза твои я уже не помню. И волосы. И даже почти не помню, что это страшно – забыть твои волосы и глаза. Смех твой я тоже уже не помню – ты не смеёшься при мне почему-то. Или вообще не смеёшься. Ты плачешь, или злишься, или говоришь о работе и о разных пустяках, о поездке к морю, которую мы когда-то планировали, а потом тоже забыли… Почти забыли – ты говоришь о ней так, как обещают раковому больному, судорожно делающему вид, будто верит, что доживёт до неё. Ты приходишь и приносишь газеты, и последние новости, и пельмени в запотевшем пакете, и улыбку эту свою… Слушай, детка! В какой хоспис ты ходишь её репетировать?
Я обжигаюсь чаем, морщусь от неожиданной боли и от стыда за эту ничем не оправданную вспышку ярости. Будто бы у тебя не то же самое! Будто бы сейчас там у себя на другом конце города ты не пьёшь свою Чашу Сует – старинную фаянсовую тёмно-синюю чашку, сделанную ещё в те времена, когда люди помнили, что такое уют. Ты пьёшь свой цейлонский гранулированный ад, обдумывая, что сегодня никак нельзя забыть взять на работу и как правильнее реагировать на придирки придурковатого начальника. Потом ты моешь чашку, кормишь кошку убегаешь. Времени без пяти восемь, тебе надо спешить, а у меня есть ещё несколько минут, чтобы посмотреть на твою фотографию.
На ней лето и ты, твоя совсем живая, совсем детская счастливая улыбка. На этой фотографии у тебя пушистые золотые волосы… Стоп! Золотые? Но они же у тебя серые, серые, как темень за окном, как содержимое Чаши Сует…
Я несусь в комнату, рывком распахиваю секретер, безжалостно вываливаю на пол какое-то барахло. Достаю коробку со снимками – большую, серую, из под каких-то сапог, просматриваю фотографии – торопливо, остервенело… Так и есть! У тебя на все фото – золотые волосы. И глаза голубые. А у меня глаза зелёные и волосы каштановые с медным оттенком… Очередной вдох вдруг комом застревает в глотке, ужас карабкается по спине, царапая позвоночник ледяными когтистыми лапками. Я бросаюсь к телефону.
Только бы успеть! Только бы успеть, только бы тебя что-нибудь задержало дома, только бы… Мне повезло – ты снимаешь трубку, у тебя там кошка что-то важное опрокинула…
– Слушай! – задыхаюсь я. – Ты только не принимай меня за сумасшедшего! Ответь, какого цвета у меня, по-твоему глаза? Какого они цвета?
– Серого, – говоришь ты растерянно, – А что?
– Я так и знал.
– Что-что? – леденеешь ты на другом конце провода, – Ты действительно в порядке?
– Нет! – рычу я, – Не-е-е-е-ет! Мы не в порядке! Мы давно уже не в порядке! Мы погибаем, радость моя, погибаем, правда! Чаша Сует, понимаешь…
– ???
– Мы каждое утро пьём Чашу Сует и отравились ей. Целыми днями носимся, как угорелые, перестали смеяться, перестали различать цвета. Мы давно уже медленно умираем, слышишь…
– И что ты предлагаешь? – за этой невинной фразой чувствуется другая – что-нибудь вроде: лапушка, я тебя люблю, я даже постараюсь поверить твоей бредятине, если это тебе нужно, любовь моя. Ладно, пусть будет так, пусть всё, что угодно, только послушай меня…
– Я предлагаю уезжать! – хриплю я, – Бросить всё к чёрту и уезжать пока мы ещё способны что-то чувствовать. Клади трубку, звони шефу, что не придёшь и давай ко мне.
– Как я могу не прийти, это же моя работа? – беспомощно возражаешь ты.
– Как-как? Как-нибудь! Пойми, радость моя, это не бред, это очень-очень важно. Мне самому очень хотелось бы, чтобы это всё было всего лишь бредом. Бросай всё и приезжай!
– Ну, хорошо, хорошо. У тебя температуры точно нет?
– Нет, нет, – торопливо говорю я и вешаю трубку, чтобы у тебя не было возможности передумать. Ты приедешь, ты действительно приедешь, а когда ты приедешь, я сумею убедить тебя. Я покажу тебе фотографии, покажу серые автобусы за окном, которые на самом деле рыжие – я вспомнил! И мы вместе придумаем, как спастись, придумаем, обязательно придумаем что-нибудь гениальное… Ты только приезжай скорее, хорошо?
Серая непроглядь за окном посветлела. К тому же… Показалось мне, или нет?
Не показалось. За окошком ритмично, словно отсчитывая секунды до твоего приезда, тоненько попискивала какая-то птица.