Наутро увезли Зинаиду.
Валя сразу испугалась:
- Думают, мы ничего не понимаем, её же умирать увезли.
- Дура ты заполошная, - сказала Сара, - это же хоспис, тут не лечат. Зине стало хуже, вот её и перевели в больницу.
Сара тут лежала пятый раз, её опыту все безоговорочно доверяли. Валентина не стала спорить, хотя знала точно: их всех сюда привезли умирать. И чаще всего, не с первой, так со второй попытки так оно и получалось. Себя Валя уже давно считала смертницей и даже не жалела уже, а так, просто немного обижалась. Ведь на самом деле они все здесь лишь потому, что надоели родственникам и те хотят отдохнуть от старых, капризных и очень больных бабок. Глупости какие-то, вот Валя свою мать выхаживала сама, никуда не сдавала, хлебнула всего. А её дети хотят жить только для себя. Сара не понимает этого, она уверена почему-то, что сын определяет её сюда, чтобы просто свозить семью в Тунис или в Израиль к родственникам. Тоже мне необходимость! Могли бы пяток лет обойтись безо всяких поездок к морю.
- Лежит она, киснет. Надевай свой голубенький халат и пойдём гулять.
Спорить с Сарой невозможно, да и бессмысленно. Поодиночке им во двор не выбраться, Валя ходить совсем не может, а Сара уверенно ходит, только если держится за валино инвалидное кресло.
В лифте встретили валину дочку, пятидесятилетнюю женщину с вечно виноватым лицом. Пришла навестить мать. Позвали с собой, подождали, пока отнесёт сумки в палату
"Совсем замученная какая-то" - подумала Сара, - "и тощая, и кожа аж голубым отдаёт. У неё поди тоже рак, как у матери."
О том, что у них с Валей рак, им не говорили. Валя не догадывалась, а Сара однажды устроила обыск у сына в кабинете и нашла свою настоящую историю болезни. Ух, какой скандал был! Потом она долго жалела себя, готовилась к смерти, а сейчас уже ничего, привыкла. Ну, и сына она хорошо воспитала, он умеет правильно извиняться.
А про Валю она сама догадалась - ну а что тут ещё может быть? Но молчала, потому что ей было приятно чувствовать себя умнее Вали.
Сара проследила за взглядом валиной дочки - та уставилась на Танечку.
- Молодая, да?
- Ровесница моего сына... Ой, я так глазею, неприлично даже.
- Не волнуйся, Танюша ничего не замечает, она ведь постоянно на наркотиках. Боли очень сильные.
Сара улыбнулась, встряхнула седыми кудряшками и покатила Валю на прогулку.
***
Кладу на стол один за другим творожные йогурты: с клубникой, с черносливом и ещё с какой-то маракуйей. Бабушка недовольна:
- Приносите всякую дрянь, мне надоели эти ваши творожники, будь они прокляты.
Ну. Значит, сегодня она совсем нехорошо себя чувствует..
- Здравствуй, бабушка.
А на кухне на столе лежит и размораживается куриная грудка. Радуюсь, спрашиваю:
- Никак мы сегодня будем суп варить?
- Делай, что хочешь, я уже готовить разучилась.
Отлично, пусть лежит в гостиной, мне так даже проще.
Ставлю чайник, завожу светскую беседу:
- Как ты себя сегодня чувствуешь?
- Глупости спрашиваешь, я себя всегда теперь плохо чувствую.
Чайник закипел.
- Ты что делаешь? - бабушка пугается, когда я заливаю курицу кипятком. Так бульон сварится быстрее, мне ведь ещё сегодня на работу.
"Чтоб не видеть этого безобразия" идёт прилечь.
Потом мы едим этот суп: "Надо же, всё-таки вкусный!"
И она жалуется, жалуется на то, как устала жить, вот это раньше она только думала, что устала, но там была усталость просто, а тут болит ведь, болит постоянно, и с каждым днём всё хуже.
И вам всем обуза.
- Вот я сидела думала и что-то мне показалось, будто жить мне осталось дня два. Не больше.
И смотрит.
- Ты уверена, да? Просто если да, получается, мне следующий раз можно уже продукты не покупать.
Смотрит ошарашенно, а потом смеётся.
- Иди ты в жопу, - говорит.
Вот это хорошо. Вот это правильно.
***
Отчего-то вдруг я разучилась быть искренней. Вот так, чтоб без кокетства, без пафоса и без умолчаний. И вроде бы честно всё, но столько информации провожу намёками и полунамёками, что сама себя начинаю раздражать.
Вот как сейчас, когда бег по кругу затихает, а я начинаю задумываться - и что теперь? Я прекрасно, прекрасно знала, что так и будет. Но одно дело - морально готовиться и даже думать, мол, вот, я готова, а совсем другое - быть готовой в реальности. Есть вещи, про которые, сколько ни думай, а ничего не выдумаешь, пока оно заранее. Вот смерть бабушки, а то я о ней не догадывалась, что не за горами. Таки я вас умоляю, это был спокойный и размеренный проект "бабушка", с расписанием посещений, сначала два раза в неделю, потом три, потом каждый день, с ежедневными звонками, сначала каждый день, потом через день, потом совсем нет, потому что она перестала подходить к телефону. Я, понятное дело, не стану рассказывать ничего о том, что это такое, ухаживать за женщиной с раком вульвы. Но по темечку мне настучали не малоаппетитные подробности, не сложная многоступенчатая деградация личности больного человека, а внешний вид. То, что с каждой неделей бабушка занимала всё меньше и меньше места. Во всех смыслах - сначала она была по всей квартире, потом только в своей комнате, потом только на своей кровати, а потом даже не на всей кровати. Гроб выбрали самый маленький, почти детский, но и для него она оказалась слишком маленькой. Зато было много места для цветов, ромашек уже не найти, я купила столько ромашковых хризантем, что они не умещались у меня в руках, и выложила ими всё, всё, и бабушка лежала вся в цветах. А я стояла и думала, что это, конечно, маразм, но мне хотелось бы, чтобы она умерла у меня на руках, а не на своей больничной коечке, пока я брожу вокруг хосписа и ожидаю, когда начнётся отведённое для посещений время, мне хотелось самой омыть её и одеть, ну вот я всё понимаю, но так мне до сих пор кажется правильнее. Но, конечно, этим занимались специальные службы, а я тем временем выбирала надгробие и готовила поминальный стол. И это поминание, несъедобный рис с изюмом, стоит у меня до сих пор целая плошка, вот куда девать его. Рука не поднимается выкинуть, а уже ведь неделя ему. Птицам скормить?
Меня впечатлила светлейшая, ясная, как нимб, аура вокруг священника, что отпевал бабушку. Было довольно холодно, а он в каких-то сандаликах, тётка моя тайком сунула ему купюру, шёпотом попросила, чтоб он их не в храм отдал, а купил себе ботинки. И как до Тохи дошло, и он подошёл, схватил меня, а я ему прошептала, что беспокоиться рано пока, вот лет через пятьдесят...Он догадался тогда и пошёл обнимать деда.
И удивительный сытый мужчина, сильно похожий на помесь быка с поросёнком, какой-то ответственный за захоронения в землю специальный крематорский человек. Он шевелил толстыми пальцами с дешёвой, но огромной печаткой и не скрывал своего удовольствия от того, что мы за всё платим авансом и наличными. И как было неловко перед бабушкиной соседкой, что родителям позвонила вторая бабушка, сказала, что во ей тоже плохо, она ведь переживает и плачет, и на поминках есть дурной тон, а мои родители засобирались, а соседке пришлось уходить, а я не знала, как бы перед ней извиниться за это всё. Ведь все остальные бабушкины подруги уже умерли.
И совсем уж накрыло меня, когда я позавчера приехала в крематорий и взяла в руки урну. Быть ещё меньше, чем стала бабушка сейчас, где-то там, внутри урны, пожалуй, уже невозможно.
Крематорское кладбище такое большое, и у каждого квадратного метра там свой адрес. Могилки там по размерам урны - маленькие-маленькие.
Отец где-то простудился и совсем-совсем не может говорить, он только прошептал: "Ну вот, мама, оно всё и закончилось".
И это было как-то странно, понять, что оно всё закончилось - здесь.
Я понимаю, что дальше непременно что-то будет, и если я не успею придумать, что именно, то оно уже будет само по себе. Конечно, мне есть чем заняться прямо сейчас, ведь за этот год у меня накопилось много несделанной работы, невыполненных обещаний, неотправленных посылок. И я понимаю, что сейчас меня догонит всё то, от чего я вольно или невольно пряталась за бабушкиной болезнью.
Что как-то теперь надо жить, и самое время решить, как именно. И я не знаю, чего я хочу.
Вот я просто подняла голову и поняла, что передо мной целый мир.
И я в нём могу что угодно, вот совсем что угодно.
А я не знаю, что выбрать.
Стою в растерянности, на весь этот мир смотрю.
Даже, кажется, ничего не думаю.