И вдруг как-то так совершенно естественно мне захотелось курить.
На самом деле, не было в этом постыдном желании ничего естественного, но и необычного здесь не было тоже – все пассивные курильщики поневоле время от времени испытывают неодолимое желание сделать пару-другую затяжек. Только поэтому удивление дружелюбно помахало хвостом и растаяло как дым, списав все на «такое время года».
Очень многое в этой жизни можно списать на время года, на месяц, на особенности каждого месяца и даже на день недели.
Впрочем, я уже вполне длительное время забывал о существовании таких неделимых единиц, как «день недели».
И кто их придумал?
День, к слову, с самого утра задался жарким и душным, как переполненный вагон электрички в час-пик, когда ни одна сволочь не попросит открыть окно – побоится простудиться, – а потому так и поедет до самой до конечной, обильно потея и теряя сознание от духоты…
А еще это был один из тех бесполезных летних дней, когда чувствуешь себя всеми покинутым и забытым – уехали, занялись своими делами и даже не звонят; это был такой день, когда делать ровным счетом нечего и когда совершенно некуда податься: окрестности исхожены давным-давно, а двигаться дальше близлежащих кварталов с их уютными детскими площадками - лень. И – жарко!
Вот и остается потому читать книжку, к которой потерял интерес на десятой странице, убивать время за монитором компьютера или же просто интересу ради рассчитывать траекторию и вектор посадки космического корабля на ближайший спутник, скажем, Юпитера – все дело, так почему бы и нет? Еще, правда, остается ледяной душ, пепси-кола из морозилки и иной пяток мелких радостей, свойственных только летнему бесполезному дню.
Однако книжка пятый день валялась на диване забытой, расчет с наполовину исписанными листами покрывал часть стола, а компьютер манил не больше чем обнаженная женская прелесть после двухдневного секс-марафона.
Словом, делать было абсолютно нечего, идти было не к кому, даже поговорить по телефону – и то не получилось бы: вышла бы очередная ссора, а лед, кубиками посыпавшийся из трубы, кстати оказался бы лишь для чая. Ибо чай со льдом – еще одна из тех самых «летних радостей», отказать себе в которой – по меньшей мере кощунство…
Помаявшись бездельем и послонявшись неприкаянным странником по квартире, я, наконец, обосновался на подоконнике – без бинокля и прочей оптики, просто воздухом подышать и уйти в созерцание - себя и мира вокруг.
Небо крутило в предсмертных судорогах тяжкие свинцово-коричневые тучи и черным гноем копило ярость, а в воздухе, меж тем, можно было вешать топор – чем не плаха и не решение всех проблем?
По правде говоря, меня такое решение никогда не устраивало, посему я стал смотреть вниз, на прохожих и крыши ближайших домов – с высоты моего десятого этажа окрестные пятиэтажки беззащитно выворачивались темечком к небу. И было в этом что-то от запретного подглядывания и нарушения общепринятого табу…
Вот подумать здраво: ну что в них интересного, в крышах-то? Ан нет, с самого детства манит человеческую сущность это слово - «крыша»; слово, в котором мнится звон листового железа под ногой или же сладкий запах горячего гудрона. Ведь так и тянет залезть на крышу, посидеть на краю и почувствовать себя на вершине мира – пусть маленького, но зато своего. В доску своего.
Но крыши были пусты – даже посочувствовать и попереживать за чужое счастье некому, - а прохожие, с подозрением косясь на небо, привычно спешили по своим делам, не замечая никого и ничего вокруг.
Скукота…
Но нет!
Что это там, внизу? Почему люди заспешили быстрее и быстрее, что это за черные точки рисуются по жидким гудронным крышам и раскаленному асфальту?
В окно неожиданно приятно дыхнуло прохладой и дыханием этим сдуло меня с подоконника напрочь – я понял, что сейчас начнется.
Быстро-быстро я обшарил личные вещи брата, утром еще ушедшего пить пиво к друзьям, и с радостью и явным удивлением обнаружил забытую пачку «Парламента Лайтс». Так не бывает, но это была удача и… и даже кусочек личного счастья в придачу.
Я снова устроился в окне: спиной прислонился к косяку с одной стороны, а правую ногу, согнутую в колене, поставил на подоконник и упер в противоположный косяк. Слева от меня расположилась привычная раскаленная духовка квартиры, а справа - звенела жесть и зияла десятиэтажная пропасть.
А еще, там же, справа от меня, делал свои первые шаги Ливень.
Вот Он только репетирует свой будущий марш: неровным шагом обходит кварталы, примеривается к улицам, простреливает мутные бойницы окон. Окон, еще незащищенных стеклами; окон, что открытыми, раззявленными ртами доверчиво хватают живительную влажность воздуха.
Он смеется над ними, Он знает, что будет дальше.
И это знаю я.
Неспешно открываю пачку, губами достаю сигарету. Делаю все это нарочито медленно – ведь спешить-то все равно некуда: ниже земли не упадешь, дальше Ливня не уйдешь. А голова… ну, что голова? Прыжки в ширину задом в мою программу не входят. По крайней мере, не сегодня.
Я щелкнул зажигалкой. И ее пламя было мгновенно потушено резким порывом ветра – он ворвался в комнату шквалом, уронил лампу и разбросал по полу листы бумаги, смел со стола все, что на нем было, и, громко хлопнув дверью, ушел в коридор. Я вздохнул и, запрокинув голову, посмотрел в черную тучу, зависшую надо мной. Выругался, как умел, и еще раз щелкнул зажигалкой – история с локальным ураганом повторилась, лишь совсем-совсем рядом располосовала дневные сумерки яркая молния и грохнуло так, что я едва не оглох.
Впрочем, я не оглох. Я уныло посмотрел на листы А4, что тонким, но на удивление ровным слоем покрывали теперь весь пол в моей комнате. Я смотрел на все эти чертежи, ровные ряды строчек и гистограммы, я смотрел на них и понимал, что все человеческое знание, все эти потуги на осмысление, на робкие попытки наработать статистику, на желание понять хоть что-то – ничто, пыль и тлен.
И второй шквал ветра только что очень убедительно это доказал.
Спорить с ветром мне не хотелось. Совсем не хотелось. Ну совершенно. Потому что в его власти было дать мне прикурить. Во всех смыслах.
Равнодушно глядя, как спешат к подъездам мамаши с малышней, как сжимается людское кольцо вокруг спасительной крыши автобусной остановки, как перебежками у стен домов преодолевают расстояния до одним им ведомого пункта назначения случайные прохожие; я в третий раз щелкнул зажигалкой.
Ветер стерпел.
А Ливень, мне показалось, лишь улыбнулся моей удаче.
Я затянулся на всю глубину легких, в первый раз затянулся. И выдохнул в неторопливый перебор капель за окном.
Облако дыма из моего рта еще только плыло на улицу и не успело растаять даже наполовину, когда небо буквально обрушилось на землю сплошным потоком. Упругие, резкие плети воды хлестали как из перевернутого ведра – стеной. Непреодолимой и злой.
Сразу же пропали из поля зрения далекие многоэтажки, крыши домов скрылись за полупрозрачной пеленой и границы этого локального катаклизма просматривались на отлично.
Мокрые пятна на асфальте слились сперва в обширную черную рану, а потом и в лужи превратились: потоп местного значения со вкусом и очень обстоятельно выходил на сцену. И рукоплескания тут были излишни – их с успехом заменял шум воды.
Я снова затянулся и с удовольствием выдохнул туда, в эти струи дождя, смывающие и заскорузлый гной серых будней, и осточертевший зной, и жару, и комом в горле застывшую злобу.
Я курил в дождь и думал.
Я думал о том, что мне надоело быть всепонимающим и всепрощающим Буддой, что мне осточертело понимать намеки и подтекст произносимых речей, что мне поперек всего на свете осатанело делать вид, что я не замечаю очевидного. Я думал, что я хочу понимать фразы так, как их говорят; и что я совершенно не хочу играть в дурацкие игры.
Я хотел по-детски наивных отношений. Простых и понятных – с личной Тайной, с ежедневным чудесами, которым даже не удивляешься, воспринимая их как сами собой разумеющиеся приложения к Тайне...
А еще я злился. Вот так сразу и на все. Я злился на тех, кто не может найти время встретиться со мной, и на тех, кто неорганизован и считает почему-то, что выплескивать обиду за себя на меня – это нормально. Я злился на тех, кто ездит в метро и не думает о соседе, идя по переходу или забираясь в вагон. Я злился на тех, кто не хочет думать своей головой и позволяет зомбировать себя дуроящиком. Я злился на потребителей и дураков, я злился…
Неважно!
Я просто думал и просто злился. И Ливень словно смывал с меня и думы эти, и злость мою нечеловеческую. И у него это отлично получалось, у Ливня.
Сигарета по-прежнему дымилась между пальцев, рубашка мокла с правой стороны и джинсы мокли тоже, а я стоял опустошенный и пораженный простой, идиотичной по сути мыслью: «Ну и что?».
Ну и что?
Я не раз слышал это простенькое буквосочетание и ни разу не смог внятно на него ответить. Об этот элементарный, казалось бы, вопрос способны были в кровь разбиться самые весомые слова и самые убедительные доказательства.
И не один десяток раз разбивались - в кровь, в желчь и в лимфу – тоже.
Ведь в самом деле – «Ну и что?».
Ну и что, что мне надоело? Ну и что, что я злюсь? Это хоть что-нибудь меняет в этом мире? Переводить себя на говно можно бесконечно и это исключительно бестолковый процесс.
Я снова выдохнул в дождь и тот, ловко изогнувшись струями, окатил меня в ответ с головы до ног и босые пятки включительно, погасив при этом сигарету и залив пол водой. Засранец.
Я так и сказал Ливню: «Засранец!».
И услышал в ответ с улицы: «От засранца слышу!!».
И тогда я с удовольствием понял, что я не один, что этажом выше, а, может, этажом ниже кто-то точно так же курит в Ливень, насыщая его прохладу табачным дымом, кто-то точно так же невесело думает думы свои и печалился за всех и сразу. Кто-то, кто теперь стал мне почти братом, ибо правильным, единственно верным способом ответил на «засранца».
И только тогда наполовину скуренная моя спасительница ухнула в бездну за окном – туда, в Ливень и лужи на асфальте.
А я, спрыгнув с подоконника, отправился за половой тряпкой, с садистским наслаждением ступая мокрыми ступнями по белоснежным листам бумаги. Мне не было дела до влажных волос и требующей отжима рубашки, мне надо было убрать пруд на полу.

А когда я вернулся, в окно жизнерадостно светило солнце и дикой, неподвластной никакому описанию дугой дыбилась тысячецветная радуга.