Только шум в ушах, шорох песка и невнятный рокот. Холод прощает, холод обжигает, песок да трава с илом щекочут пузо. Молочу ногами, руками скребу дно. Задница буйком наружу. Дельфин на выпасе. Вскакиваю - не могу терпеть. Ору вверх, в светлое финское небо, полное разбавленных водицей чернил. Эхо теряется в обступившем реку влажном лесу. Месяц кусочком талого сахара, будто выпавшая из век бога ресница. С марсианским уханьем еще плещусь раз другой, лью пригрошни воды на голову. От головы и от тела валит пар. Выбираюсь, пошатываясь, на покосившиеся мостки. Хоть и год был снежным, а воды в реке по пояс. Речка - реченька, ой спасибо, ой уважила. Тысяча их таких речух в Ленинградской области. Безымянных. С водой, как черный янтарь, с дном песчаным да илистым, с болотистыми берегами. "Забавно, что у города Петербурга область все равно остется ленинградской..." Мысль ленивая... не отсюда...тает. Без-мыслие. Сатори. Стою на тропинке, что идет от бани к мосткам, среди малинника. Картинка скачет сверху вниз, папкины любимые елки, что на взгорке перед домом, забавно прыгают перед глазами. Сердце клокочет где-то в горле. "Мое большое и жестокое сердце..." Ночные птицы дополняют гармонию тишины. Горячими ступнями попираю сырую землю ... Волосатый, мокрый, жаркий зверь. Рву траву пальцами ног... В моей жизни так много суетного электричества. Чувствую, как оно уходит в землю, разряжаюсь. А земля все примет, все вынесет, всех переживет, всё пережует. Тем более эта земля. Земля моего свирепого и прекрасного края. Где солнце обжигает, дождь лечит, ветер калечит, трава камень рвет. Похьёлла - Калевала - Сариолла... Куоле-мо-ярви. Так зовется это место. "Куолемоярви" означает "мертвое озеро". Не потому, что в нем жизни нет, оно просто сочится жизнью, а потому, что тихое. Это недалеко здесь. Тихое озеро в ладошках елей. А еще тут недалеко есть залив, локоток Балтийского моря, где валуны, обточенные воздухом и водой, ленивым стадом развалились на отмелях, где вычурные сосны роняют длинные иглы на горячий мелкий песок...
Картинка стала возвращаться. Елки - пушистые черные колонны прекратили свой безбашенный пляс. Уффффф....
Захожу шаткой тяжкой походкой в предбанник. Батька, да сосед дед Иваныч сидят - халявят. В парную не идут, водку пьют, разговоры разговаривают.
- Ну как? - весело поинтересовался отец и протянул мне кружку, где на два пальца плескалось прозрачного очищающего ядреного яду.
- Кайф, - ответил я расслабленно и присел на корточки у печки - рядом с лавкой, - спасибо, пап.
- Ну теперь-то твоя душенька довольна?
- Да, пап, классно отхлестал. После того, как крышу подчинили, крепко пар держится. Даже удивительно.
- Мхом надо было, да глиной потолок проложить, - сказал Иваныч глубокомысленно и полез на подоконник за беломором.
- Да, Иваныч, надо бы... да руки все не доходят, все надо, все надо... - закручинился отец.
- Хм, - было хмыкнул я, но потом решил, что смысла нет начинать спор про "надо", да про "хочу"... водка укутывала мягким одеялом сознание. Всем все прощаю. Всех люблю.
- Ладно, Митька - я пошел греться, давай не расслабляйся, я долго не высижу. Позову как созрею, что называется. И сразу парить иди, без твоих вечных "сейчас, папа - сечас, папа". Не дозовешься никогда..
- Ладно, ладно, - махнул я рукой, и демонстративно взял беломорину с подоконника.
- И не кури эту гадость, халявщик, где твои сигареты?
В ответ я с видом гордым и независимым выпустил струю дыма в сторону печкиного поддувала.
Отец сурово покачал головой и проскользнул в парилку.
Удивительно... как живуча эта схема. Я взрослый тридцатилетний дядька, когда общаюсь с родителями снова превращаюсь в того забытого пацана, которым был когда-то. С вечной тягой к шутовству, свободолюбию и любовью к спорам. В которых истина не рождается, но взаимопонимание, зачастую, умирает...
- Ну вот, Дим... - продолжил дед Иваныч, с того места, где остановился. Будто бы и не было этого очередного раунда "парилка - речка - водка", - Тогда вот народу-то мноооого согнали в лагерь-то. Ну все и шли так, как и были. Без вещей, без еды...
- А что, спрятаться никак нельзя было?
- Хо-хой, Дим... Ты ж смотри как... Немцы Гатчину-то взяли, ну ходили с громкоговорителями, мол, Красная Армия разбита, Советам капут, теперь установлена власть Вермахта. Мол, всем к такому-то часу выйти из домов, для переучета и разъяснений... в противном случае нарушители будут наказаны... Ну мы и вышли. Мать, отец, да нас братьев трое... Вооот... - Иваныч комкает окурок и кидает его в банку для мусора... - Вот всех, кто вышел, они и погнали в лагерь. А лагерь они не так далеко развернули, километрах в двадцати от линии фронта. Ну так вот мы и шли, как стадо, а тут наши бомбить давай, они-то сверху не разбирают, колонна и колонна...
Конечно, я слышал это все не первый раз. Удивительную и трагичную историю жизни человека, который прошел три лагеря, потерял семью, снова ее нашел, был рабом, заключенным, партизаном, солдатом... был и под пулями и под кнутом, но смог не только выжить, но и не озлобится. В свои семьдесят с гаком он жилист, как сыромятный ремень и спокоен как вода в Мертвом озере. Всем поможет, всех приветит. Когда-нибудь, я все-таки запишу его рассказ целиком и расскажу всем историю его честной жизни... Удивительных людей носит на себя моя любимая земля. Удивительных людей рождает и принимает в себя. И столько в этом, неторопливо ведущем сбивчивую нить повествования старике силы и мудрости, что невольно открывается какой-то иной смысл нашего здесь пребывания. Что-то большее... То, что лишь иногда мелькает за повседневной суетой, в вечном беге по липкой ленте бытия...
- Дмитрий! Ну всё! Давай уже... - донеслось через деревянную стену. Батька уже "созрел, что называется".
Я забросил гильзу от беломорины в печку, извинился перед Иванычем и, натягивая шапку и руковицы, полез в парную...