Часть первая.

— Следующих выпускай!

— Давай троих сразу, интересно же, что Тёплый сделает!

— Убил! Интамиль, твоего убил!

Четверо молодых Странников стояли на вершине небольшого заснеженного холма и неотрывно смотрели вниз. Внизу, чуть отступив от плотного колючего ряда страж-деревьев и сосен, высилось толстое узловатое чардрево, украшенное, сообразно почти всеобщему древнему обычаю, хмурым лицом, вырезанном на коре. А спиной к чардреву стоял человек в чёрном, вооружённый наспех сделанным факелом и длинным мечом. Обречённый человек в чёрном — Посланников у детей вечной зимы всегда было более чем достаточно.

Останки первого из них, изуродованные огнём, валялись сейчас у человека под ногами, ещё судорожно дёргаясь, в то время как он отбивался от второго, и ещё трое тихонечко подбирались к добыче, ползя вниз с холма. Видеть их пока что человек не мог.

Он был хорошим воином, этот молодой дозорный. Очень хорошим. Но Посланники побеждали всегда, хотя каждый из них в отдельности был туп, неповоротлив и двигался вперёд только потому что его наполняла и подхлёстывала воля хозяина. Посланники брали числом и нечувствительностью к страху и боли.

Человек знал это. Как знал и то, что на самом деле уже мёртв. Человек сражался не ради победы и не в надежде на спасение. Просто это совсем уж невыносимо — рухнуть в снег и позволить упырям рвать свою живую плоть, пока есть ещё хоть какие-то силы и не полностью угас разум. Пусть уж развязка случится, когда человек хотя бы потеряет сознание. До этого, увы, уже недалеко — конечно, тело ещё действует, само по себе, практически помимо рассудка, тело делает нужные и правильные движения. Но никакая жажда жизни и никакая выучка не спасёт от каменной усталости, которой неумолимо наливаются все мышцы, от нехватки воздуха для дыхания, от чёрных мушек, пляшущих перед глазами.

Ещё три живых мертвеца с холодными и бессмысленными светящимися гляделками неуклюже спустились с холма и замерли, словно ожидая, когда человек добьёт их сотоварища. Ну, или наоборот. Скорее всего, конечно же, наоборот. Семеро богов, не оставьте милостью своей невезучего чёрного брата...

Словно в ответ на этот случайный обрывок молитвы, мелькнувший в мыслях приговорённого злой судьбой, откуда-то налетел порыв ледяного ветра. Очень странный порыв ветра, в природе таких, вроде бы, не бывает. Этот ветер был каким-то... узким, словно клинок. Человека он едва задел по лицу, правда, погасив и факел, а вот его уродливого противника сбил с ног, а затем и вовсе смёл, как мусор, отбросив довольно далеко от чардрева. Мгновение спустя такая же участь постигла и троих упырей, сошедших с холма.

Во всём этом следовало бы усмотреть сущее чудо Семерых и, преисполнившись подобающего благоговения, всем сердцем устремиться к небесам в благодарственной молитве. Но на это не было сил. Даже на достойное этого чуда удивление не было сил. Человек просто прислонился к шершавой белой коре, сполз спиной вниз по стволу и замер, закрыв глаза.

И тотчас же заставил себя снова их открыть. Потому что что-то очень холодное осторожно коснулось его плеча. На самый что не есть позорный вопль ужаса у человека тоже не было сил, и только поэтому таковой вопль не разорвал в клочья лесную морозную тишину. Потому что кто бы ни завопил, если бы мог, увидев на своём плече бескровно-бледную тонкую руку с тёмными когтями на пальцах. Руку Белого, будь он проклят, Ходока. К которой, разумеется, прилагался весь остальной Ходок, будь он проклят ещё раз. Тут не то что кричать — дышать забудешь, будь ты хоть какой молодец и храбрец.

— Придурки! — порождение мрака не разжимало губ, но человек явственно услышал именно это словечко. И от неожиданности просто спросил:

— Какие ещё придурки?

— Мальчишки-первый-жалкий-снежок-тающий-едва-земли-коснувшись, — возник ответ. — Я объяснил им, что это — плохая игра, и они ушли. Я сказал им, что так мужества не взрастишь, скорее, наоборот. — Иной, наконец, убрал руку с обтянутого чёрной кожей плеча. — Они больше не придут. Посланники тоже не придут. Ты спокойно отправишься туда, куда собирался.

Ходок по-прежнему не двигал губами и не производил звуков. Они умеют говорить мыслями? Или это всё — просто предсмертный бред? Но тогда куда упыри делись? Или их вовсе не было, никаких упырей, а он просто спит и видит сон? Отчаянно неприятный сон, надо сказать.

— Мы умеем говорить мыслями. Как иначе, если я не знаю твоего языка, а ты не поймёшь мой?

Значит, не сон. Но тогда почему?..

— Почему я их разогнал? — бледные губы тронула тень улыбки. — Потому что так не сражаются. Разве у вас, у Тёплых не считают, что вот так затравливать кого-то и смеяться — удел таких-кому-никогда-не-стать-теми-о-ком-хочется-помнить?

— У нас говорят: это против чести, — согласился человек. — А честь — это как раз то, что остаётся в памяти.

Это всё-таки сон. Во всяком случае — это похоже больше на сон, чем на то, что действительно может произойти не с героем полусказочной страшноватой истории, а с настоящим — из плоти и крови, а не из выдумок позаковыристее, разведчиком Дозора, которому не повезло отбиться от своих и пришлось искать место для ночлега в этом страшноватом лесу. Ладно там упыри — эта нечисть, к сожалению, доподлинно бывает на свете. Но вот так вот почти по-дружески разговаривать с Белым Ходоком... Да если сказочник вплетёт этакую нить в своё повествование, на него зашикают — мол, ври, да не завирайся...

Иной рассмеялся. Звук этого смеха, совсем непохожего на человеческий, тем не менее, оказался вовсе не неприятен — будто рассыпались тоненькие льдинки. Да и сам Ходок ничуть не выглядел отталкивающим. Наоборот — был скорее даже своеобразно, очень странно красив. Высокий ростом, едва не на голову выше своего собеседника, очень тонкий в кости, но не уродливо измождённый, а просто изящный, чуть резковатые черты лица, длинные — до ягодиц — тёмные волосы, тронутые инеем. Кожа, правда, настолько бледна, что кажется даже чуть сероватой, но это совсем не придаёт снежному существу сходства с живым мертвецом. И ледяные искорки-серебринки на этой коже... И глаза — живые, мерцающие, синие морозные звёзды, в них хочется смотреть долго-долго, они завораживают, так, как умеет иногда завораживать пламя одинокой свечи.

Нет! Он же слышит мысли, нельзя, наверно, о нём так думать!..

Элтон Маллистер, самый младший сын лорда Дариана Маллистера не был отправлен отцом на Стену потому, что чем-либо провинился и запятнал бесчестием знамёна своего дома. И не ушёл добровольцем, околдованный чеканными словам баллад о легендарном древнем Братстве, как было, впрочем, объявлено соседям и черни. Элтон Маллистер просто никогда не подарил бы своему отцу внука. Потому что клятву Дозора — ту её часть, которая касалась женщин, ему было соблюдать проще простого. Гораздо проще, чем раз и навсегда твёрдо запретить себе смотреть на других молодых братьев взглядами отнюдь не братскими. Мужеложцев нигде не любят, эту печальную истину юный лорд Маллистер накрепко выучил ещё дома. А в Чёрном Замке быстро осознал и затвердил ещё и другую: братья, которых в Дозоре не любят, обычно живут недолго и отчаянно хреново. Если они, конечно, не старшие командиры, для изобретательного народного гнева уже недосягаемые. Элтону Маллистеру до старшего командира пока ещё как до луны...

Интересно даже — как с этим у Ходоков?

— С чем у Ходоков? — спросил Иной. — Ты сейчас о чём-то очень ярком для тебя задумался, но я не смог понять, о чём.

— О некоторых обычаях людей, — вывернулся Элтон. И добавил, не удержавшись: — А ведь ты красивый...

— Да, мы красивые, — совершенно спокойно согласился Ходок. — Мы красивые, как холод. А мне рассказывали, что вы нас едва ли не с Посланниками путаете. Это правда?

— С какими такими Посланниками?

Вместо словесного ответа перед внутренним взором человека возникло видение трёх спускающихся с холма упырей.

— Так это они — Посланники, да? Живые мертвецы? Но зачем они вам?

— Они могут делать всякие работы. Дорогу, например, разведывать, если опасно. Мы управляем ими с помощью холода, — охотно начал объяснять Иной, который, похоже, любил рассказывать о своём народе. — Посланники не обладают душой и памятью, и у них нет воли, поэтому мы вкладываем в них свою.

— В общем-то, это нехорошо — так использовать чьё-то мёртвое тело, — Элтон понимал, что если он сейчас пустится в назидания относительно почтения к усопшим, выглядеть он, конечно, будет преглупо. Но даже это всё-таки лучше, чем будет, если Ходок, не попустите Мать и Дева, догадается, хотя бы смутно, что сейчас спасённому им чёрному брату лезет в голову на самом деле.

— Это вы что-то такое всегда делаете с мертвецами... бессмысленное. Возитесь с ними, что-то говорите им. Даже устраиваете праздники в их честь. Это глупо, ведь мёртвые не видят и не слышат. Тот, кто прекратил-быть-совсем — ушёл навсегда. И его бывшая плоть — просто мясо. Тёплые-из-за гор, которых вы называете теннами, вообще их едят, как и всякое другое мясо.

— Но я же не тенн, — Элтону вдруг стало смешно. Иной с готовностью подхватил его смех, и лицо на чардреве, кажется, нахмурилось ещё больше. Наверно, ему не нравилось, что человек и Ходок вместе хохочут над такой неподходящей для шуток вещью, как почтение к умершим.

Но зато, смех, похоже, умеет согревать не только душу. Или же это Иной на самом деле мог не только нагнать морозу, но и наоборот, заставить его отступить. Брат Дозора, отсмеявшись, осознал, что ему вовсе не так холодно, как, по идее, должно было бы быть. Не Дорн, конечно, но жить можно.

Другое дело, что навалился голод. Раньше, в горячке попыток найти свой отряд, потом боя, а потом потрясения от казавшегося бредовым разговора — страшно подумать — с Белым Ходоком, он как-то не ощущался. А сейчас, когда Элтон, наконец, более-менее успокоился, голод, казалось, вцепился в его внутренности волчьими зубами.

— Вот для этого, например, и нужен Посланник, — чуть самодовольно сказал Иной. — Его можно отправить охотиться, пока мы разговариваем.

Эта мысль, конечно, показалась Элтону сомнительной и какой-то мало достойной урождённого лорда и чёрного брата. Но предложить лучшую он всё равно не мог. Поэтому просто отвернулся, чтобы не смотреть, как из-за сосен выбредает очередной омерзительный помощник Иного. Тот, конечно же, мгновенно заметил это.

— Посланники вот настолько тебе неприятны?

— Да, — честно признался Элтон, — Отвратительное, полуразложившееся обледенелое... ммм... нечто.

Ходок помрачнел.

— А я? Я тоже тебе неприятен?

Угораздило же его такое спросить! А ведь человек так старался, отвлекал Иного от этой темы... И его, и себя. Но раз уж спрашивают, остаётся только отвечать, а если спрашивают мыслями, то отвечать придётся ещё и честно. И почему-то это приятно — отвечать ему честно.

— Нет, — помимо воли Элтон заулыбался. — Я же уже говорил — ты красивый. Очень.

— А разве красивое не может быть неприятным?

— Не знаю. Ты — точно нет.

Элтон поймал себя на том, что ему невыносимо хочется коснуться Иного. Ощутить под пальцами холод этой кожи. Интересно, она покажется обжигающе-ледяной, как говорят легенды, или нет?

Всё-таки он позволил себе это. Стянул перчатку и погладил Иного по руке. Тот взглянул на дозорного с интересом и ответил примерно тем же — быстро коснулся пальцами человеческой кисти.

— А тёплое — это, оказывается, совсем не больно и не неприятно, — с удивлением отметил он.

— А ты вовсе не обжигаешь холодом, как говорилось в наших преданиях, — отозвался в тон ему Элтон.

— Я могу сотворить какой угодно холод. В том числе и непосильный для любой тёплой плоти. Но сейчас я стараюсь сделать его поменьше, чтобы тебе не было неудобно со мной разговаривать.

— Ты... заботишься обо мне?

— Но ведь я хочу разговаривать с тобой и дальше. Я никогда раньше не видел так близко Тёплых-в-чёрном. Мне интересно. Очень, — улыбнулся Иной. — А если ты замёрзнешь до того, чтобы потерять-своё-тепло-совсем, то как же мне быть с этим?

— Упыря сделаешь, то-есть Посланника, — попытался пошутить Элтон, но собеседник такой шутки, похоже не понял.

— Я же только что объяснял тебе, — в мысленных словах сейчас ясно чувствовалась досада. — Посланники, они внутри пустые. В нём уже совсем не будет тебя! И поэтому, — вдруг почему-то опустил взгляд он, — Поэтому я не буду делать Посланника из покинутого тобой тела. Чтобы он не смел напоминать тебя, тобой не являясь!

Вернулся упырь, бросил к ногам хозяина две полурастерзанные кроличьи тушки и отступил назад в темноту лесного покрова.

Элтон поглядел на них слегка растерянно.

— Это не Посланники, это мясо, — не понял этой растерянности Ходок. — Ешь, пока не заледенело!

— Но я... — Элтон опять почувствовал себя дураком, в который уж раз за сегодня. — Я не ем сырое мясо.

— А что ты тогда делаешь с мясом? Как-то сушишь?

— Я имею в виду, что мы, люди, готовим мясо на огне.

— Но я не люблю огня. Мне придётся уйти, если ты его разведёшь.

Размышлял Элтон совсем недолго. Как-то позорно недолго.

Во-первых, когда его загнали упыри, то есть Посланники, небо уже наливалось нежным аметистовым сумраком. В зимнем лесу темнеет быстро, и сейчас мрак вокруг стоял уже непроглядный. В нём слабо, едва заметно светилась фигура Ходока и горели холодным огнём его глаза. Элтону совершенно не хотелось оставаться в темноте совершенно одному и даже без такого призрачного света. Зимняя ночь в этом лесу убивала почти наверняка.

Но даже, если бы это было не так, ему всё равно не хотелось бы, чтобы Иной уходил.

Слишком отчаянно не хотелось.

— Ладно, — сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно бесшабашнее. — Придётся мне тогда немножечко одичать

Элтон взял одну из тушек и оторвал первый кусок. Сырая ещё тёплая крольчатина показалась изумительно вкусной.

Кое-как насытившись, дозорный огляделся вокруг, тщательно оттёр снегом руки и губы, потом принялся засыпать снегом же остатки Посланника. Иной смотрел на его потуги непонимающе и слегка снисходительно.

— Зачем ты это делаешь?

— Что делаю?

— Ну... Закапываешь его.

Элтон бросил своё занятие. Да уж — и правда, — зачем он это делает? После всего, что произошло, заботиться о чистоте вряд ли есть смысл.

— Видел бы меня сейчас мой лорд-отец... — пробурчал чёрный брат. — А мама... В общем, они мной явно не гордились бы.

— Почему?

Человек развёл руками. Действительно — почему? Замученный, грязный, только что со звериной жадностью поужинавший сырым мясом и мирно беседующий с Белым Ходоком. Настоящее украшение дома Маллистеров! Ну, и какими словами объяснять это Иному? Да ещё так, чтобы он не обиделся? Кто знает, какие там обычаи у этих Ходоков, может, они почитают неуклюжесть в беседе страшным святотатством, за которое закон велит ломать сквернавцу шею?

— Вовсе нет! — запротестовал Иной. — Никаких шей за это никто не ломает. Хотя, да — искусство сплетения слов ценится у нас очень высоко, в этом ты прав.

Трудно иметь дело с собеседником, который умеет отвечать не на слова, а на мысли. И даже, не то, чтобы совсем страшно, но жутковато немного. Но надо быть распоследним дураком, чтобы не понимать, что если бы у них вообще не нашлось общего языка, пусть даже и такого, Элтон уже брёл бы куда-то вглубь леса шаркающей походкой Посланника. Жив он ещё только потому что оказался Иному интересен.

Впрочем, как и Иной Элтону. Вплоть до сегодняшнего злосчастного дня молодой Маллистер ни разу ещё не встречал никого из истинных хозяев Застенья. А те, кто встречал, описывали в своих рассказах какую-то совсем уж жуткую жуть. В старинных же книгах и свитках о пресловутых Ходоках говорилось совсем скупо и очень туманно, а изредка встречающиеся рисунки изображали уродливо раздутых нелепых созданий со складчатой синей кожей, почти безволосых и действительно смахивающих на весьма несвежих упырей. Об их, Ходоков, нравах, законах и обычаях не сообщалось в летописях и вовсе ничего, поэтому большинство братьев Дозора были свято убеждены, что Иные — не живые существа, обладающие разумом и речью, а какая-то чудом уцелевшая с древних дней снежная нечисть, умеющая и желающая только убивать.

Мысль о том, что, вернувшись, надо будет рассказать командованию, насколько старые записи не правы, мелькнула на самом краешке сознания и пропала. Всё равно ведь не поверят. Или — того хуже — поверят, и начнут задавать весьма неудобные вопросы касательно того, как и откуда Элтон это узнал. Подозрительность замкового начальства всегда была запредельной до нелепого. И ощущать всю её мощь на собственной шкуре как-то не хотелось.

Да и вообще размышлять о возвращении сейчас почему-то совсем не хотелось тоже.

Пню понятно, что пока Элтон Иному любопытен, Иной его не убьёт. А никакой другой противник, будь то Одичалый или хищный зверь, даже близко к Белому Ходоку не сунется. Холод тоже вполне терпимый, во всяком случае — пока. Хотя, сидеть без огня, конечно, как-то совсем неуютно.

— Ты опять думаешь про многое сразу, очень яркое для тебя, но я не могу уловить в твоих мыслях ничего понятного. Или почти ничего, — посетовал Ходок.

— Ну, да. Я про наш замок думал. Кстати, а как тебя зовут?

— "Давно надо было спросить, — обругал себя Элтон, — А то я всё «Ходок, Ходок», а ему это, наверное, неприятно. Да и интересно, какие вообще у них имена?"

— Эссейнир, — отозвался Иной. — Полностью Эссейнир Белая Река. А тебя как зовут?

— Элтон Маллистер. Полностью — Элтон Джон Маллистер.

— А что это означает на твоём языке?

Вот тут Дозорному стало чуть ли не стыдно. Он не знал, и более того, никогда об этом не задумывался. Ему рассказывали, что Элтоном он стал, потому что матери всегда нравилось, как это звучит, а дополнительное имя Джон досталось ему от прадедушки с отцовской стороны. А вот о том, что имена должны ещё что-то и значить, кроме самих себя, чёрный брат никогда не задумывался. Для него «Элтон» означало его самого и всё тут. А Эссейнир означает Эссейнира, разве нет?

— Эссейнир — это текущий, как маленькая снежная лавина, только не совсем. Это слово создали только для меня, когда я пробудился. А Белой Рекой я стал в честь места, где впервые дрался на настоящем серьёзном поединке, — охотно пояснил Иной.

— Слово, созданное для тебя?

— Да. У нас дарят Пробуждённым особые слова. Которые будут означать только их самих. Хотя эти слова могут быть похожи на другие, всеобщие слова. Означающие всеобщие же, всегда одни и те же вещи. А разве у вас не так?

— Не совсем. У нас родители обычно выбирают детям имена из всех имён, которые им известны. Чаще всего — в честь какого-нибудь знаменитого предка.

— Значит, есть и другие Элтоны?

— Ну, да. Впрочем, я особо не интересовался. Наверно, есть.

— А они похожи на тебя?

— Не думаю.

— Тогда непонятно, — совсем по-человечески покачал головой Эссейнир. — Если все, кого так зовут — разные, то разве правильно, что имена одинаковые?

— У людей так принято, — просто ответил Элтон.

Если быть совсем откровенным, обычай Ходоков показался ему красивее. Хотя, с другой стороны — сочинять для каждого ребёнка своё собственное, неповторимое имя, да ещё как-то следить за тем, чтобы они, имена, не повторялись...

— Вот, я понял только что! — молодому Маллистеру всегда нравилось находить связи между вещами. — Я догадался, почему так. Людей — великое множество. А ваш народ малочислен, так?

— Так, — Эссейнир погрустнел. А потом что-то сделал, может быть, вместо того, чтобы только следить за Элтоновыми мыслями, приоткрыл ему свои. Потому что на этот раз в голове дозорного не рождались сами по себе чужие слова, а просто откуда-то возникло знание о том, что он, Элтон, увы, прав. Белых Ходоков, нет — Снежных Странников — очень мало, и с каждой новой зимой становится всё меньше. Старейшие, устав от непомерного груза всех прожитых зим, засыпают и не просыпаются, а юные Пробуждённые появляется всё реже, потому что медленно, но неумолимо иссякает по капельке древняя сила земли. А значит, теряется память, уходит мудрость, и то, что есть сейчас — всего лишь жалкий осколок древнего величия. Кровь людей могла бы поддержать жизнь древнего народа, ведь бывают и Обращённые — те, кто родился человеком, но принял в себя частицу исконной Зимы из рук Странников и стал во всём подобен им. Но не над каждым человеком можно совершить это, и не любому Страннику дано это совершить. А цена ошибки слишком высока, если что-то пойдёт не так, человек просто умрёт, став обычным Посланником...

Подаваться самому в Белые Ходоки Элтон был как-то не готов. Хотя, проникшись переданной ему через мысль скорбью собеседника, едва не ляпнул ровно вот это самое — делай, мол...

— Я не хочу, — уже в прежней своей манере, передавая не знания и чувства, а именно слова, сказал Эссейнир. — Не хочу тобой рисковать.

От слов этих стало тепло. Не телу — сердцу. И горько, потому что прежде таких слов Элтону никто не говорил. Ни отец, ни старшие братья. Ни уж тем более — кто-то из Ночного Дозора. Если уж быть совершенно честным с собой, то следует признать, что у Элтона на Стене так и не нашлось ни одного по-настоящему близкого и любящего друга. Так, приятели... Нет, беречь от опасностей и защищать Элтона не надо, он сам кого угодно оборонит и защитит. Всё-таки сын лорда, хоть и не Великого Дома, воинскую науку начал постигать лет с четырёх и у очень хороших учителей. Но как же от этого, оказывается, хорошо — когда есть кто-то, кто говорит тебе такие слова...

Интересно, самого Эссейнира кто-нибудь стремился сберечь? И от чего?

— Меня Пробудившие берегли мои первые пять зим. Очень боялись меня потерять. А потом я стал сильным и откочевал, чтобы основать свой скъят.

— Свой, прости, что?

Опять переданное знание. У Снежных Странников нет семей в человеческом понимании слова. А скъяты для человека, скорее уж, похожи на волчьи стаи. Они состоят из тех, кто признал над собой одного предводителя, могущего сплести-их-всех-в-единую-волю. Странники одного скъята умеют чувствовать и призывать друг друга на любом расстоянии. А сильнейший из сильных, способный и достойный повести за собой вообще всех, зовётся Королём Ночи...

— У меня ещё нет тех-кто-идёт-со мной-и-за мной, — чуть смущённо пояснил Эссейнир. — По меркам моего народа я ещё совсем молод.

— И я — по меркам моего, — признался в ответ Элтон.

Он попытался представить себе: как это — если бы у него вместо семьи был скъят. Наверное, не надо было бы ждать редких торопливых весточек из далёкого дома. Он и без них бы знал, как живут отец, мать, сестра, старшие братья. Ему казалось бы, что они всегда рядом. И мама вот так, по-странничьи — вложением в голову мысли — желала бы ему перед каждым отбоем спокойной ночи...

Лютая тоска по дому рванула душу ледяными когтями. А ведь думал, что давно уже привык — без них без всех. Думал даже, что без них легче...

А ещё, наверное, из скъятов не выживают на край мира только за то, что твой мужской отросток поднимается при виде красивого парня, а не красивой девушки. Хорошо Странникам...

Эссейнир, до этого не злоупотреблявший прикосновениями, опять положил ему руку на плечо.

— Тебе грустно, — не спрашивая, а утверждая, сказал он.

— Я дом вспомнил, — вздохнул Элтон. — Наших всех. Я ведь далеко отсюда живу... то есть жил.

— А я не грущу по родным местам. Мне достаточно носить их в памяти. И к тому же, весь север — мой дом, пока здесь властвует зима. Но я понимаю, что ты чувствуешь. Двоих из моего прежнего скъята больше нет-совсем. Они уснули и не проснулись. И теперь во мне живёт маленькая пустота, потому что их теперь нет и не будет совсем.

Элтон, в который уже раз за сегодня, поддался порыву, скорее всего, вовсе недостойному суровых дозорных. Потянулся к Эссейниру и обнял его. Уткнулся лицом в холодное плечо, мимолётно удивившись, что то, что он до этого привычно принимал за одежду, что-то вроде мантии, оказалось не из ткани, а, похоже, из множества как-то сцепленных между собой крошечных льдинок. И пахло от Странника-Ходока, или от его одежд, влажной снежной свежестью.

— "Интересно, — про себя спохватился он. — А как я-то для Иного пахну? Вдруг противно?"

Мысль была, конечно, дурацкая. Но очень неприятно царапала.

— Ты пахнешь, как ваши замки. Многим сразу. Странно, непривычно, пожалуй, слишком резковато, но интересно. А ещё ты очень горячий.

— Седьмое пекло! Я никогда, наверное, не привыкну, что ты слушаешь мысли.

— Не все, а только те, которые ярче других. И только те из них, в которых понятные для меня вещи. Когда ты много думал про то, что у вас в замках не знают, что мы обладаем разумом и речью, я уловил только это. Хотя там было что-то ещё.

— А у вас, получается, нет книг? Ой... В общем, книга, это... Ну, давай, я сейчас попробую представить, а ты разгляди, раз ты вообще такое можешь.

— Уже разглядел. Книг у нас, и верно, нет. Из чего бы мы их тут делали?

Элтон вспомнил, что у Первых людей, книг тоже не водилось. Скорее всего, по той же причине.

— И у Живущих-летом книг тоже нет. Они хранят память так же, как мы — передавая песни и образы.

— Живущие летом — это кто?

[/I]— Вы их зовёте Детьми Леса.

— Что? — оторопел Элтон. — Дети Леса до сих пор существуют???

Он уставился на Ходока совершенно ошалелым взглядом. И Эссейнир, кажется, наслаждался действием, которое произвели на дозорного его слова. Вот и славно, пусть лучше так, чем лишний раз печалится о навсегда утраченной старшей родне. У самого Элтона мысли о доме тоже как-то погасли, оттеснённые ощущением от объятий и дурацким беспокойством о запахе... А теперь вот ещё и Дети Леса! Которых в Дозоре считали вымершими давным-давно...

[I]— Их тоже осталось очень мало, но сколько-то есть. Мы их на самом деле не любим, и они терпеть не могут нас. Когда-то на рассвете времён во всём мире были только мы и они. Они хранили мир летом, а мы — зимой. А кроме нас только великаны бродили и зверьё. Но великаны, как говорят, совсем глупые были, ну, просто почти, как камни...

— А ты видел великанов? Вот о них, как раз, известно, что они ещё существуют.

— Я — нет. Иренсьялль, моя старшая сестра видела. Только они скучные, великаны эти. Кстати, я для тебя не очень холодный? А то ты для меня очень горячий, но терпимо. Странно только. А я для тебя какой?

Элтон улыбнулся.

— Холодный, конечно. Но ничего, и мне терпимо. Странно только.

— Ты что, нарочно повторяешь мои слова?

— Не то, чтобы совсем нарочно... Ты не подумай, что я тебя дразню. Просто так, наверно, объяснить легче всего. Такими же словами...

— Но и немножко нарочно всё-таки, ведь правда?

— Нуууу... Чуть-чуть совсем. И ты действительно холодный, но терпимо.

Иной вывернулся, наконец, из элтоновских объятий.

— Вдруг ты всё-таки об меня совсем замёрзнешь? Я же не знаю, я людей так близко ещё никогда не видел, — Эссейнир счёл нужным пояснить свои действия.

— А я не видел Ходоков. Твой лёд, надеюсь, от меня не тает?

— Нет, вроде, — Странник рассмеялся своим необычным смехом — тоненький перезвон льдинок.

Элтон поймал себя на том, что ему нравится этот звук. И вообще, нравится все, что говорит и делает Эссейнир. Как грациозно он переступает по снегу, нисколечко в него не проваливаясь. Как мерцают у него глаза, синие огоньки, то темнее, то светлее, кажется, ещё немного, и можно будет научиться по глазам угадывать, что Иной чувствует. И это его одеяние из переливающихся ледяных частиц... Весь он, такой, как есть. На него хочется смотреть и смотреть. И совсем не хочется выпускать из объятий, хотя он, конечно, действительно холодный. Да и вообще, ещё ни с кем и никогда Элтону не было так легко и хорошо рядом. Даже с отцом и братьями, не говоря уж о товарищах по Дозору...

Седьмое пекло! Влюбился он, что ли?

Иной смотрел на Элтона каким-то очень уж внимательным взглядом. Проклятье и все семь пекл на это его чтение мыслей! Неужели, Странник догадывается? И что будет, если он догадается? Чёрный брат почувствовал, как краска, несмотря на холод, неумолимо приливает к лицу.

— Ты подумал про какие-то семь пекл, и твоё лицо налилось жаром,— мгновенно отметил элтонов позор Эссейнир. — Ты вообще не в первый раз уже думаешь про эти пекла. Что это вообще такое?

Хвала тебе, Дева! Кажется, не придётся до пепла сгорать от смущения. Во всяком случае, пока.

— Пекло... Эээ... ммм... Пекло, это... — попытался начать объяснения человек, — У септонов считается, что грешники...

— Кто? — перебил Эссейнир, похоже, понявший только то, что ничего не понял.

— Ну, септоны — это те, кто совершает моления богам и учит, как правильно в них верить. Возьми, опять же, образ из моей памяти, как ты «книгу» брал. А грешники — это те, кто заветы богов нарушает. И поэтому после смерти их наказывают, посылая в пекло...

На этом месте разговора Элтон осознал, что из него самого септон был бы аховый. Не лучше, чем из Ходока.

— Я по-прежнему не понял,— красивое лицо Эссейнира исказила досадливая гримаска. — Раньше почти всё понимал, а теперь перестал понимать. Мне это не нравится.

Дозорный ощутил, что стало, пожалуй, холоднее. Может быть, когда Ходоки-Странники злятся, мороз усиливается? Или Эссейнир тут не при чём, просто стеклянно-звонкая зимняя ночь забирает у тела уже последние остатки живого тепла? Дозорный поёжился, стараясь поплотнее завернуться в видавший виды чёрный плащ. Странник заметил и это.

— Мне нравится с тобой разговаривать, и я гоню мороз, как могу, — сказал он. — Если бы не я, сейчас было бы гораздо холоднее. Но тебе, похоже, достаточно и того, что есть.

Элтон тряхнул головой.

— Костёр бы! Но ты не можешь при огне. А я... Я не хочу, чтобы ты уходил.

— Ты сначала подумал вообще что-то вроде: а без Иного я тут всё равно подохну. Вот что мы сделаем: я Посланников за ветками пошлю, потом сам уйду, а их оставлю тебя охранять. Звери не посмеют подойти к огню, а Тёплые-слишком-разные будут держаться подальше от живых мертвецов. А позже я вернусь, и ты мне всё-таки объяснишь про все эти пекла и прочее. Договорились?

— Лучше не уходи! — вырвалось у Элтона. Почти жалобно. Вопреки тому, что рассудком он понимал: Ходок говорит дело. — Я как-нибудь потерплю.

— Как хо... — Иной вдруг как-то подобрался, словно сумеречная кошка перед прыжком, насторожённо прислушиваясь к чему-то, внятному только ему. Стал словно бы жёстче и как-то отстранённее Такого Эссейнира — сосредоточенного, напряжённого, с потемневшими до оттенка густых сумерек глазами, невозможно было представить ни смеющимся, ни выспрашивающим что-нибудь любопытное. Сама Зима в мерцании ледяных теней, живое олицетворение холода, бесконечно чуждое всему человеческому. Такого Эссейнира можно было только устрашиться.

— Сюда твои направляются. Всем отрядом. Ищут тебя. С огнём и прочим там, так что ты согреешься. Они уже совсем недалеко.

Элтон оторопел. И от преобразившегося Эссейнира, которого он успел уже разучиться бояться. И от того, что Иной сказал. Элтон ведь думал, что его вообще искать не будут, а если и будут, то не начнут раньше, чем завтра утром, дождавшись света и хоть какого-то подобия тепла. И вообще, откуда Эссейнир об этом знает?

— Мы не только своих тех-с-кем-ходим умеем чувствовать на расстоянии. Мы вообще всех ощущаем — живых и мёртвых, своих и чужих. Только с разной силой. Это трудно объяснить понятными тебе словами, но мы действительно делаем это. И почти никогда не ошибаемся, — пояснил страшный Белый Ходок, почти становясь прежним, Эссейниром, которого хочется не пугаться, а гладить по тонкой руке и забавлять рассказами о тёплой человеческой жизни. — Те-с-кем-ты-ходишь совсем рядом, и мне действительно не надо здесь оставаться.

Элтон с пронзительной, безжалостной ясностью осознал, что чудо Семерых с ним действительно было. Но сейчас оно, чудо, кончится. Улетит навсегда, растворится в лесных тенях, спугнутое близостью привычного, каждодневного, обыкновенного мира. И никогда уже не повторится. Чудом был он, Эссейнир с его странной красотой и ещё более странной доброжелательностью. Но Эссейнир сейчас уйдёт и больше никогда не вернётся. Какова вероятность когда-нибудь ещё раз случайно встретиться таким несхожим двоим в огромном снежном Застенье? Да никакова! И значит, всё действительно кончилось.

— Я тоже думаю, что будет жалко, если мы не встретимся ещё раз, — Эссейнир окончательно стал прежним Эссейниром, славным и нестрашным, хотя явно не прекратил прислушиваться к чему-то далёкому. — Место! Покажи мне сейчас какое-нибудь место, куда ты мог бы прийти ночью один. Вспомни как можно ярче!

Мысли чёрного брата лихорадочно заметались. Не было, не существовало в целом мире такого места! Дозорные никогда не любили враждебную темноту к северу от Стены. И в уставах и правилах своих предусмотрели, кажется, всё для того, чтобы никто и ни при каких обстоятельствах не оставался с этой темнотой наедине. Ночью за Стеной оказывались только разведчики во время многодневных рейдов, но разведчики поодиночке не ходят. А на того недоумка, который просит часовых у тоннеля пропустить его на ту сторону одного на ночь глядя, сбежится глазеть весь замок. Не исключая и Лорда-Командующего. Каковой безо всякого труда догадается, что означенный недоумок туда собрался явно не для того, чтобы любоваться небом, сочиняя баллады в уединении. Конечно, о Белом Ходоке никто даже спьяну не подумает, скорее всего, Элтона будут подозревать в том, что он спутался с женщиной-Одичалой. Но это тоже считается предательством и наказывается. Жестоко наказывается.

— Ну и порядки у вас, — морозно-синие глаза опять смотрели на Элтона с непониманием. — У нас считается, что не позволить кому-то куда-то пойти, если речь не о совсем юных Пробуждённых, ещё не умеющих драться и водить Посланников — это чудовищное оскорбление, требующее вызова на поединок. Я представить себе не мог, что у вас и это тоже не так.

— Не так! — с отчаяньем выдохнул Элтон. И, раз уж терять нечего совсем, раз чуду осталось жить всего несколько минут, а потом оно разобьётся, он сделал — с отчаяния же — то, на что иначе, наверное, не решился бы долго-долго.

Он шагнул к Иному, притянул его к себе и поцеловал. В губы. Жадно, так жадно, как бывает только, если поцелуй первый и последний. Единственный.

Он понятия не имел, принято ли у Белых Ходоков целоваться, и, если нет, поймёт ли Эссейнир смысл его действия. Но надеялся, что поймёт. Не зря же он мыслями разговаривает, в конце концов!

Эссейнир понял. Потому что ответил. Беспомощно, неумело, но ответил.

— Найди меня, Эссейнир, — сипло, с трудом проговорил, оторвавшись от его губ брат дозора, забывший сейчас и о своей маллистеровской гордости, и о том, что этакое вот поведение вообще никакому мужчине не подобает, мужчина должен быть сдержан и суров, а такие слова уместны разве что в устах трепетной девы. — Найди меня! Придумай что-нибудь, пожалуйста!

За деревьями уже мелькали факелы.

— Я придумаю, — пообещал Эссейнир, как уже стало привычно, мыслью. — Я обязательно что-нибудь придумаю.

Ходок-Странник легко вывернулся из человеческих рук и скользнул в темноту, взметнув за собой маленькую позёмку. Будто его и не было никогда. Будто это был сон. Просто снежный сон невезучего (Или наоборот, слишком везучего — нашли же!) разведчика. Которому, кстати, раз уж он позорно заблудился, порядочных рейдов не видать ещё очень-очень долго.

Да, наверно, действительно проще думать, что это был только сон. От холода. Так, кстати, и погибают от холода, ложась спать в снегу.

Нет! Не сон! Губы ещё помнят прикосновение других губ. Холодное прикосновение, от которого, тем не менее, ещё не развеялся жар во всём теле. А ещё Элтон наткнулся взглядом на остатки злосчастного Посланника-упыря. Если они тут были, значит, было и всё остальное.

Было. И больше не будет!

Белый Ходок, скорее всего, просто забудет об этой встрече. Которая и состоялась-то просто потому, что Иному было любопытно. Ходок забудет.

А Элтон Джон Маллистер никогда не сможет забыть.

Неожиданное спасение, разговоры о том и сём, сырая крольчатина, притащенная живым мертвецом, первый и последний поцелуй, беспомощную вспышку недостойных мужчины и воина чувств, словно прямиком из глупой песни, припасённой лукавым менестрелем для недалёких девиц. Слова-то ещё какие, вот, ровно для менестрелей. «Придумай что-нибудь пожалуйста!». Наверно, по здравому размышлению Иной будет его презирать.

Седьмое пекло, да на что он вообще так купился? На нечеловеческие глаза? На «Я не хочу тобой рисковать?»

«У меня внутри пустота, потому что их нет-совсем», кажется, так говорил Эссейнир о каких-то своих уснувших навсегда родичах. Эссейнир, он не «нет-совсем», он где-то есть, он, может быть совсем рядом. Но пустота внутри — вот она, пожалуйста. Человек не Ходок. Человек не приспособлен жить в скъятах и не умеет ощущать близких на расстоянии, довольствуясь одним только этим. Человеку нужно, чтобы те, кто ему дорог, были с ним. Нужно видеть лицо, слышать голос, чувствовать тепло руки...

Или холод. Если уж речь идёт о Белом Ходоке.

Может быть, через несколько дней это пройдёт. Сосущая пустота в груди перестанет ощущаться, затянется, заполнится привычными каждодневными делами, дежурствами, воинскими упражнениями. Да, конечно! Это пройдёт! Не должно, не имеет права не пройти.

Огни, мелькающие между деревьями приближались и приближались. И тишина уже перестала быть тишиной, в ней слышался топот копыт и далёкие ещё перекликающиеся голоса. Сильный и опытный отряд передвигался совершенно открыто, не боясь никаких случайных Одичалых. Элтон подавил возникшее было желание отправиться навстречу этим звукам и огням — вдруг не повезёт каким-нибудь недобрым чудом разминуться, после всего, что произошло, это было бы просто несправедливо!

Впрочем, ждать оставалось совсем недолго.

Сам не понимая, зачем, Элтон наклонился и оторвал полуистлевшую тряпочку от ветхой одежды упыря. Хоть какая-то память.

Неожиданно налетевший ветерок шевельнул ветви чардрева. Человеку показалось, что это вздохнула сама зима. О несбывшемся. О том, что никогда бы и не могло сбыться.