Прошло несколько дней, считая ту их часть, что ушла на дорогу обратно в замок.

Конечно же, в течении всего пути Элтона хлопали по плечам, засыпали вопросами и наперебой признавались, что до трясучки завидуют такой везучести.

Конечно же, те же самые возгласы и вопросы повторялись и после возвращения. Услышать элтонову историю о том, как он, заблудившись на ночь глядя в Зачарованном лесу, не только сам жив остался, но ещё и упыря окончательно в могилу отправил, хотели, кажется, все до единого обитатели старой мрачной крепости. И всем им Элтон повторял одно и то же, слегка запинаясь и изо всех сил отмахиваясь от похвал и славы, «Что вы, что вы, мне просто повезло, что-то отвлекло остальных, но что это было, я не знаю»... Молодому лорду отчаянно хотелось верить, что со стороны это выглядит проявлением скромности. А не тем, чем было на самом деле — боязнью сболтнуть лишнее.

Лорд-Командующий и Первый Разведчик тоже хотели услышать его рассказ. Для чего Элтона даже, впервые за весь его невеликий пока что срок службы, пригласили в личные покои вышеозначенного Командующего. Во время этого разговора с юного дозорного не семь, а целых, наверное, тридцать семь потов сбежало — начальство интересовало буквально всё. Каждая крохотная мелочь, все возможные подробности, чуть ли не сколько раз он отливал с момента, когда понял, что потерял отряд и до своего благополучного с оным отрядом воссоединения. И глаза у обоих допросчиков были стальные и недобрые. Холоднее, чем у Иных, даром что не светились.

Раз за разом они заставляли Элтона повторять свою историю, целиком и по кускам, то и дело перебивая самыми разными вопросами. «Видел ли что-нибудь необычное?» «Откуда этот мертвец пришёл, с какой стороны?». «Что ты делал, оставшись один, всё время перед тем, как добрался до чардрева?» И так далее, и тому подобное, до мутной дурной бесконечности. В конце концов, Элтон озверел настолько, что напрямую спросил Лорда-Командующего, уж не подозревает ли тот его в дезертирстве, и если да, то чем он, Элтон Маллистер. заслужил этакое бесчестье? К тому времени голова у несчастного чёрного брата уже шла кругом, лицо цвело красными пятнами, голос срывался, а в мыслях крутилось только одно: если даже вдруг действительно объявят дезертиром и повесят, то хотя бы после казни, наконец, отстанут! После этой вспышки бессильного гнева командиры, наконец, оставили его в покое. То ли всё-таки поняв, что парню действительно всего лишь невероятно повезло, и взять с него нечего, то ли испугавшись, что Элтон, чего доброго, грохнется сейчас в обморок.

В общем, его отпустили. Слезли с живого, как любил выражаться Гарт из Ланниспорта, элтонов обычный напарник по тренировочным поединкам. Первый Разведчик, правда, почему-то после этого обзавёлся неприятной привычкой провожать рядового Маллистера колючим пронзительным взглядом всякий раз, когда злосчастному рядовому приходилось с ним столкнуться. Интерес же прочих братьев к элтоновским приключениям постепенно сошёл на нет. В конце концов, сколько можно трепаться в трапезной об одном и том же, если это, конечно, не бабы? К тому же, из Восточного Дозора-что-у моря докатилась сплетня о том, что какой-то тамошний недоумок спьяну навернулся со Стены, но, вроде бы, остался в живых и даже не калекой. Так или иначе к началу третьей с возвращения седмицы жизнь Элтона Маллистера вошла в обычную колею.

Во всём, если не считать, что встреча с Эссейниром упрямо не хотела не то что забываться совсем, но и просто покидать мысли чёрного брата сколь-нибудь надолго.

Элтон сидел в библиотеке, или в трапезной и думал о Белом Ходоке. Бежал поутру на оружейный двор и думал о Белом Ходоке. Стоял на треклятой Стене в треклятом карауле (Рейдов с его участием в ближайшее время начальством не предполагалось) и всё равно думал о Белом Ходоке. А по ночам Иной ему снился.

Сны, надо сказать, были паршивые.

В них Эссейнир, смеясь своим шелестящим смехом, спускал на Элтона упыря с лицом Лорда-Командующего. Объясняя мысленной речью, что это — в наказание за то, что Элтон мало того, что мужеложец, но ещё и развёл костёр без разрешения. Или сам был Лордом-Командующим, и отправлял Элтона в лес ловить Одичалых и делать из них Белых Ходоков, потому что Ходоков мало и на всех дозорных не хватит. А когда Элтон объяснял, что делать Ходоков не умеет, потому что сам не Ходок, Эссейнир грозился повесить его как дезертира...

Раздумья наяву тоже не радовали. Если дать себе труд раскинуть умом, то кто он тому Эссейниру? Правильно, никто. Так, предмет мимолётного любопытства, интереса к чужой незнакомой жизни. Такой же точно интерес может представлять и любая травка, любая букашка. Что Иной мог запомнить о человеке? Правильно — полную беспомощность в лесу, да ещё то, как он, человек, хватался за снежную мантию и глупости какие-то говорил. Поцелуй этот... От воспоминания о котором Элтону до сих пор становилось жарко, и в паху томительно и сладко ломило. Иные, наверно, вообще не целуются, не в обычае у них, иначе бы красавчик Эссейнир принял бы губы Элтона с большей уверенностью. У самого дозорного опыт в поцелуях и прочих телесных отображениях любви был, конечно, ничтожно мал, но даже этого малого опыта хватало, чтобы понять: у Эссейнира нет даже и такого. Так как же тогда Белый Ходок воспринял жест Элтона? Как какой-то бытующий у людей прощальный обряд, наверняка показавшийся ему нелепым, как кажется обычно нелепым всё чужое? Почему вообще он, Элтон Маллистер, брат Ночного Дозора так быстро и безнадёжно прикипел к этому Иному? Почему, привыкший всегда хранить внешнюю отстранённость, к Белому Ходоку он потянулся, словно новорождённый жеребёнок за мамкиной сиськой? Да Эссейнир, наверно, смеётся над ним! Если вообще о нём ещё вспоминает.

Грациозные лёгкие движения... Холод прикосновений, это так необычно... Сияющие сапфировые глаза... «Я не хочу тобой рисковать»...

Жаркие, сладко-стыдные мысли, упрямо пробивающееся, словно трава сквозь лежалую прошлогоднюю хвою, через ожесточённые размышления о том, что Эссейнир, скорее всего, уже не помнит Элтона, а если и помнит, то презирает. Попытки вообразить: каков Иной без своего мерцающего снежного покрова? И раскраснеется ли хоть немного его кажущаяся фарфоровой кожа, если покрывать её пресловутыми поцелуями везде, по всему телу, в самых чувствительных и нежных местах? Есть ли у него иней на волосах вокруг мужского естества? Стонет ли Эссейнир от блаженства, закрывает ли глаза? Как же мучительно хочется всё это проверить...

От всех этих метаний и мучений Элтон совершенно извёлся. Он и раньше-то к себе как-то никого особо близко не подпускал, держась со всеми с одинаково ровной спокойной доброжелательностью, будучи товарищем всем, но другом — никому. А тут и вовсе превратился в совсем уж записного молчуна, «хуже всяких Старков» по выражению того же Гарта. Это, разумеется, тоже заметили, но с вопросами приставали постольку поскольку. «Растрясать» собеседника, едва ли не насильно выпытывая, что там кому томит душу, в Ночном Дозоре допускалось разве что между теми, кто действительно был друг другу ближе братьев кровных. Для всех остальных считалось, что каждый имеет право на свои секреты, если они, конечно, не касаются службы. Раньше, до встречи с Эссейниром, Элтон жалел, что у него не нашлось здесь, в замке, никого по-настоящему задушевно близкого и завидовал тем, у кого такие близкие были. Теперь жалеть перестал, ведь этим самым близким пришлось бы рассказывать действительно всё. От них общими словами не отделаешься.

Тряпочку, снятую с упыря, Элтон украдкой начисто постирал, бережно сложил вчетверо и убрал в нарочитый кожаный мешочек, а мешочек подвесил к шнурку, который всегда носил на шее рядом со маленькой семиконечной звездой — прощальным подарком матери. И, наверно, это не понравилось Семерым. Потому что в дополнение к чисто душевным терзаниям у юного лорда завелась ещё и дополнительная «головная боль».

Эту «головную боль» звали, кажется, Растом, или Реттом, происхождение он вёл из Простора, а причина его появления на Стене была самой что не есть обыкновенной, даже скучной — малопочтенная фамилия Флауэрс. Этот Флауэрс тоже был мужеложцем, о чём прекрасно знал весь замок. Но желаниям своим он воли не давал, рук не распускал и солёных шуточек себе не позволял, отлично помня, как крепко его побили, когда, будучи ещё зелёным, как летняя трава новобранцем, бастард попытался зажать в тёмном углу оружейной какого-то смазливого молоденького стюарда. Стюарда, на несчастье Флауэрса, в замке все любили за лёгкий нрав и умение неплохо играть на лютне, так что наваляли Флауэрсу за его обиду так, что тот две недели пластом провалялся в мейстерской. С тех пор прошло несколько лет, в течении которых просторец не рисковал не то что кого-то к чему-то там принуждать, но даже и лишний раз проводить красивого парня взглядом. Конечно же, вынужденное воздержание отнюдь не улучшало флауэрсовского характера, и так-то довольно мерзкого. И вот этот вот Ретт, или Раст однажды обманчиво беззаботно, вразвалочку подошёл к Элтону, когда тот, согласно подошедшей очереди и распоряжению начальства, прибирался в оружейной.

— Ну, и кто она, Маллистер? — противно растягивая слова, спросил он. — У неё достаточно большие сиськи?

— Какие ещё сиськи? — не поняв сначала, чего бастард от него хочет, огрызнулся Элтон.

— Ну, как «какие»? — Флауэрс похабно улыбнулся, показывая выбитый в той давней драке передний зуб. — У баб, оно, понимаешь ли, сиськи бывают, правда, малыш?

— Чего ты хочешь от меня? — Элтон попытался уйти, но гнусный южанин встал в дверном проёме, загораживая выход. Плечи у него были широченные, как у кузнеца.

— Расскажи про неё, малыш!

— Это про кого?

— Про ту, по которой ты весь высох, котёночек. Любопытно же мне, старику.

Тон у бастарда был издевательский. И сам он весь был как ходячее издевательство. Конечно, раз уж дело происходило в оружейной, у Элтона под рукой было сколько угодно клинков. Но ведь просторец сейчас тоже вооружён и драться отнюдь не дурак, такого не удастся просто так отогнать. А наказание за явно преднамеренное убийство брата, даже такого никчёмного, как Флауэрс, это всё-таки слишком серьёзно.

Проклятый бастард это понимал.

— Или, может, это не она, это он? — продолжал глумиться мерзавец. — И сисек у него нет, зато есть во-от такой отросток? А, котёночек? Скажи дяде честно, будь таким хорошим...

— Провались ты в седьмое пекло! — рявкнул Элтон. Безжалостная сука-память моментально подсунула ему милое непонимание на точёном лице Иного. «Почему ты всё время думаешь про какие-то пекла?»

— И с чего бы это мне проваливаться, а? — Флауэрс сделал шаг вперёд и Элтон помимо воли отшатнулся, отступая вглубь комнаты. Недопустимый на самом деле промах — таким, как этот Ретт, словно злым собакам, нельзя показывать страх.

— Котёночек меня не лю-ю-юбит, — прогнусавил бастард, подражая жалобным интонациям маленького ребёнка, или слабоумного. И сделал ещё шаг.

— Нос воротишь, лордёныш? — через мгновение снова заговорил он, и теперь в его голосе уже не было ничего шутовского, жило в нём шипящее холодное бешенство. — Нехорош бастард для тебя, да? Может быть, я воняю? А? Скажи честно, лордёныш — воняю? — Флауэрс явно раззадоривал сам себя, и ему это отлично удавалось. — Думаешь, я слепой? Думаешь, не знаю, не чую, что ты — такой же, как я? Но, не-ет ведь, куда уж нам уж до бла-ародного-то сира Маллистера... Он до людей простого звания не снисхо-о-одит...

От него действительно воняло. Старой кожей, лошадьми, кислятиной и смрадом какого-то вовсе уж непотребного — где только такое берут — пойла. Бастард был пьян. Пьян ровно до той степени, чтобы утратить всё человеческое. Не утратив при этом ни боевой выучки, ни свободы движений.

А значит, его всё-таки придётся убить. Невзирая на все последствия.

Элтон до сих пор даже не подозревал, что ублюдок Флауэрс, оказывается, давно догадывался о его природе. И положил на него глаз. Только раньше южанин не позволял себе так надираться, а если и позволял, то Маллистера рядом не было. Теперь же, мерзкий ублюдок его, похоже, ещё и приревновал...

Элтон схватил первый попавшийся меч. Не совсем по руке, да и сталь дрянь, конечно, но сойдёт. Пропадать так пропадать, пусть что хотят делают, пусть хоть судят, пусть хоть вешают! Это гораздо лучше, чем, не сопротивляясь, пойти к этому... с этим... Да ещё неотвязно помня о запахе влажной свежести, о серебряных искорках на холодной коже... Пусть вешают!

Снаружи, за тоненькой деревянной стенкой послышались тяжёлые шаги, сопровождаемые поскрипыванием и побрякиванием, будто идущий пытался снять с себя что-то тяжёлое и железное прямо на ходу. И Элтон понял, что Семеро на этот раз решили, что с него, Маллистера, пока хватит. Такая манера — избавляться от перевязей по пути в арсенал, была у единственного человека в замке — мастера над оружием сира Джоррена Вейра. Который, кстати, бастарда не выносил совершенно. Если все остальные просторца просто не любили, потому что любить его не за что, то этот брат испытывал к Флауэрсу истинное отвращение, лютое и непреодолимое.

При виде входящего в оружейную сурового мрачного северянина на полторы головы выше и на пару стоунов тяжелее себя самого, бастард мгновенно сник, будто из него выпустили воздух, и отступил в тень, стараясь, чтобы мастер над оружием его не заметил. В дополнение ко всем прочим своим «достоинствам» позор Простора был ещё и труслив, словно подзаборная шавка.

— Маллистер, — строгий окрик сира Джоррена показался Элтону небесной музыкой, — Что здесь произошло?

— Флауэрс пришёл безобразно пьяным, сир, и попытался затеять со мной ссору, — совершенно честно и с мстительным удовольствием ответил он, — Придрался к моему внешнему виду, а ещё, если я правильно понял его слова, он пытался обвинить меня в нарушении клятвы.

— Серьёзное преступление, — голосом мастера над оружием можно было замораживать воду. — Десять дней ареста, Флауэрс!

Бастард возмущённо дёрнулся, но возражать не посмел.

— А вы, и правда, неважно выглядите, Малллистер, — северянин повернулся уже к Элтону. — У Вас всё в порядке?

— В порядке, — постарался как можно беззаботнее ответить Элтон. — Просто хандрю немножечко, как у всех иногда бывает.

— Ну, так съездите на охоту, Маллистер, — сир Джоррен позволил себе подобие улыбки. — Лучшее средство от хандры, клянусь небом! Вас-то, насколько мне известно, никто не наказывал. Я скажу караульщикам, чтобы выпустили.

— Да! То есть, нет! Не наказывал! — дозорный мысленно возблагодарил всех известных и неизвестных ему богов за это щедрое разрешение. Сидеть в полной неизвестности в замке было уже совершенно невыносимо.

— Только не уезжайте далеко от Стены. И более не теряйтесь, а то Первому Разведчику может и надоесть за вас волноваться, — пошутил мастер над оружием и вышел, коротко кивнув. Элтону показалось, что взгляд серо-стальных истинно северных глаз был какой-то слишком понимающий. И чуть-чуть заговорщицкий. Хотя, наверно, всё-таки это просто разыгралось воображение.

Как он сказал: «Не уезжайте далеко от Стены»? Элтон не ослышался?

Охотиться за Стеной позволяли себе только самые опытные и прославленные братья, разменявшие не один десяток рейдов, все остальные искали дичь всё-таки южнее, а не севернее замка. И даже одна такая вылазка, конечно, не самовольная, а с разрешения кого-то из старших, была чем-то, вроде знака принадлежности к лучшим из лучших. Так что же этим хотел сказать сир Джоррен? Или всё-таки ничего, кроме того, что произнёс вслух? Или Элтона в чём-то таки подозревают, и кто-то за ним будет следить? Непохоже, по идее, сир Джоррен — истинный рыцарь Севера, бывший гвардеец Винтерфелла, добровольцем ушедший на Стену после скоропостижной смерти горячо любимой жены. Он никогда не участвует ни в каких интригах, ему противно. Все братья, хоть сколько-нибудь достойные доброго слова, бесконечно уважают его за исключительную честность и справедливость, играть в такие игры, да ещё и против мальчишки, которым Элтон по сравнению с винтерфелльцем является, мастер над оружием не станет. Или станет? Если Первый Разведчик заставит?

— Тьфу! — мысленно обругал себя Элтон. — Совсем безумным, я что ли становлюсь? Шпионить за мной кому-то надо как же... А от такого предложения, особенно, из уст самого любимого из здешних командиров, отказываться не стоит. И к тому же...

К тому же, а вдруг, если ему, Элтону в последнее время везёт ровно настолько, боги пошлют ему всё-таки ещё одно чудо? Вдруг вопреки очевидному, назло всем доводам рассудка Эссейнир всё-таки придёт?

Воспользоваться щедрым разрешением мастера над оружием Элтон решил как можно скорее, то есть, на следующее же свободное утро. И всё время, пока наспех собирался, седлал лошадь, шёл через замковые дворы и дворики к тоннелю, он глупо, совсем по-детски сомневался, что разрешение действительно есть, что оно прозвучало, а не примерещилось. Рассеялось это сомнение только тогда, когда ребята на воротах вполне взаправду, наяву, а не во сне, выпустили Элтона на ту сторону, снабдив вслед ворохом шутливых советов обязательно сломать ногу, а лучше обе сразу, сбежать к Одичалым и достаться на обед вихтам. Всем известно, что охотникам напрямую удачи вслух не желают. Тяжёлые ворота с лязгом и гулким буханьем закрылись за Маллистером, оставив его наедине с близким лесом и неизвестностью.

День был пасмурный и для начала зимы относительно тёплый. С серого неба лениво падали реденькие снежинки. Элтону, пожалуй, всегда нравилась такая погода — по-своему уютная и приглашающая к спокойным раздумьям. Громадная Стена казалась мокрой и дышала в спину туманом. Может быть, тоже желала шуточной неудачи по-своему. Элтон помахал ей рукой и медленно поехал на север к лесу.

Мысли одинокого охотника, надо сказать, одолевали невесёлые.

Во-первых, чего всё-таки хочет от него, Элтона, мастер над оружием? Раньше он молодого Маллистера никак из общего числа не выделял, если и хвалил — то только за дело, задушевных разговоров не заводил, отдельных поручений не давал. Случайно увидев безобразную сцену, навести порядок — это совершенно естественно, это его служебный долг, и любой из замкового начальства поступил бы точно так же, даже неприятный Первый Разведчик. Здесь удивляться нечему. А вот разрешение... Мастеру над оружием для чего-то нужно, чтобы он, Элтон, попал за Стену? А для чего это может быть ему нужно? Он что-то подозревает? Но — что? И что будет после того, как Элтон вернётся в замок? Ну, помимо того, что Флауэрс, отсидев свои десять дней ареста, точно уж постарается отомстить. Как-нибудь в своём бастардовом духе — мелко и подло. Кстати, может быть, мастер над оружием как раз таки Элтона предполагает использовать, чтобы избавиться от ненавистного просторца. Столкнуть их лбами, ни в чём не виноватого, милого и славного Маллистера защитить, а гнусного Ретта, (или всё-таки Раста?) отправить под этим предлогом в выгребную яму? Неплохо, конечно, но причём здесь всё-таки поездка за Стену?

Во-вторых... Во-вторых, торчать в замке, терзаясь неизвестностью, конечно, невыносимо. Но с другой стороны, неизвестность — это своего рода милосердие. Неизвестность всегда оставляет место надежде. Хотя бы самой жалкой, рождённой из глупого самоуспокоения. А сделай шаг вон из этой неизвестности — и со всеми необоснованными чаяньями придётся проститься.

Истина, увы, в том, что Эссейнир в любом случае не придёт. Хоть месяц туда-сюда беспорядочно за Стеной кружи. Эссейнир, скорее всего, уже давно забыл его. Или помнит, но не сможет найти. Или — помнит, но не станет искать, вряд ли в скъятах у Белых Ходоков радуются, узнав, что кто-то из их родичей встречается с чёрной вороной. С исконным врагом приятельство водить — это всегда дело последнее, и вряд ли Иные в этом как-то отличаются от людей. Так что, даже если бы Эссейнир помнил, даже если бы он хотел этой встречи и каким-нибудь образом мог её устроить, наверняка его уже призвали к порядку и отговорили заниматься глупостями.

Так что в любом случае пора брать себя в руки и прощаться с ледяной грёзой. По причине её полной несбыточности. Пора быть мужчиной, в конце концов, а не тряпкой! В конце концов, у него есть честь, и честь требует сосредоточиться на долге ночного дозорного и не думать ни о чём другом.

Но как же это всё-таки трудно! Рвать душу по-живому. Запрещать себе ждать чуда. Знать, что больше впереди ничего не будет, кроме воспоминаний. Да и их по большому счёту не будет, помнить-то толком нечего...

— У тебя что-то плохое случилось.

Слова, рождающиеся прямо в голове, в мыслях. И не спрашивая, а утверждая, как тогда, в тот сумасшедший вечер — «тебе грустно»... Эссейнир!

Занятый своими печальными размышлениями, которые честнее было бы назвать растравливанием ран, Элтон рассеянно ехал шагом куда-то наугад к северо-западу от Стены. Только медлительность его шею сейчас и спасла, иначе чёрный брат неминуемо свернул бы её, от неожиданности свалившись с лошади.

— Эссейнир! Ты где-то здесь?

— Нет, я далеко. Мне... помогли позвать. Сильные, очень сильные. Я позвал бы раньше, но твоя Стена всё перекрывает.

В этих словах и фразах дозорный понял очень мало. А точнее, вовсе ничего не понял, кроме одного — Эссейнир помнил о нём! И искал способ с ним связаться. На мгновение Элтону показалось, что с бледного серенького неба на него вдруг полились потоки ликующего летнего солнца, и плевать, что в здешних суровых краях светило никогда не бывает таким щедрым. Человек от начала времён так устроен — счастье делает мир в его глазах летним. Будь вокруг на самом деле хоть какая зима.

— А теперь у тебя всё хорошо.

— Дурень, ледышками набитый! Неужели не понимаешь, что это я по тебе скучал?

— Я тоже скучал. И в свой прежний скъят ходил за советом. Я много говорил о тебе, да. И знаешь, мне сказали, что ты прекрасно перенесёшь Обращение!

Больше всего на свете Элтону сейчас хотелось сгрести Эссейнира в объятия. И даже никакие не пылкие любовные, а просто. Тискать, хлопать по плечам, весело хохоча, повалить в снег и всласть побарахтать в сугробах. А потом... А никакое «потом» пусть лучше бы вовсе не наступало.

— Эссейнир, ты можешь сказать, где ты сейчас находишься?

— Я же сказал — далеко, — слова Иного сочились кисловатой досадой.

— На лошади сколько?

— Элтон! Какие лошади? Мы сейчас у Песни-Лестницы. Вы её называете Воющим перевалом. Не глупи, туда даже птице лететь несколько дней.

— Тебе легко говорить: не глупи... Мысли видишь, значит, знаешь, как мне без тебя плохо было!

Ответное прикосновение к сознанию было... таким нежным. Обволакивающе-бережным. И печальным.

— Мне без тебя тоже худо было. Сначала просто обидно, что нас прервали, и я больше так ничего и не узнал. А потом я о тебе всё думал, думал. Вспоминал малейшую чёрточку и понимал, что это больно — знать, что я тебя больше не увижу. Моя метель плакала...

— Ну, вот, а я пекло знает чего себе навообразил. Вбил себе почему-то в голову, что ты меня презираешь. И... нет, ты, наверно, будешь смеяться... Я ношу на шее тряпочку с упыря. В мешочке. Взял с того места, понимаешь?

— А я ничего не успел взять, — Эссейнир погрустнел. — Слишком быстро уходить надо было. Это ведь плохо, что у меня нет ничего с того места, да? Жаль. Надо было заранее...

Элтон немного растерялся. Вот, как ему это объяснять?

— Ну, понимаешь... Эссейнир, это на память. Как бы кусочек того места, того дня.

— Кажется, понимаю. У нас, конечно, не принято от мест и дней на память кусочки отрывать. Но я чувствую, как это ощущается для тебя, и начинаю понимать. Можно, когда мы увидимся, я у тебя от неё половинку возьму?

— Надо сначала придумать, как увидеться...

От этих слов радость быстро и безнадёжно остыла, и день померк. Возможностей встретиться у них по-прежнему было не больше, чем если бы Элтон находился в сейчас в Хайгардене.

— Да, надо. Тем более, что мне тяжело долго говорить на таком расстоянии. Сила Зова, она всё-таки имеет предел.

На этот раз Элтон даже понял. Такое вот направленное вовне истечение мысли, это у них, наверно, не получается просто так, как у человека дыхание, или, допустим, сердцебиение. Это требует усилий. А расстояние огромное, попробуй-ка, метни так далеко мысль и волю...

— Ты правильно подумал. Меня сейчас моя Пробудившая поддерживает. И наш... Как это твоими словами назвать? Наш новый лорд, вот. Торнэйар Свет на Пути.

— А твой лорд не против, что мы?.. Что я?..

— Конечно, не против! Наоборот, для него самого это очень важно — мне помочь дозваться до тебя. Представляешь, у него прошлой зимой была похожая история.

Вот тут Элтон всё-таки едва не упал с лошади, несмотря на то, что она по-прежнему шла неторопливой плавной трусцой. Не может быть! Значит, ещё кто-то в Ночном Дозоре...

— В вашем же замке, кстати. Свет на Пути называл имя: Тарвиан Сноу.

— Что-о? Первый Разведчик???

— Прости, кто?

— Ну, главный над всеми прочими разведчиками. Тот, кто вообще всё, что касается разведки придумывает и решает, — перетолмачил Элтон привычное до затёртости замковое понятие, отчаянно надеясь, что Эссейнир там, в своём далёком далеке, воспринимает именно то, что человек ему говорит. Хочет сказать. И следовательно, не подозревает, какой ошалелый сейчас вид у одного тут молодого дозорного.

На мысленные слова Эссейнира Элтон отвечал всё-таки голосом. Тогда, вечером, когда они виделись воочию — просто потому что в голову не пришло, что, может быть, можно попробовать и по-другому. Сейчас — боясь, что в его собственном исполнении мысленная речь окажется для Эссейнира слишком слабой и невнятной, проговаривать вслух, наверно, надёжнее. В конце концов, ему так спокойней. Но неужели Иной всё-таки воспринимает не только слова, точнее, те мысли, которые в слова облечены? Если да, то ох, как он сейчас смеётся, наверное...

— Слова и самые яркие из твоих ощущений, — отозвался на эти его опасения Эссейнир. — Но я не смеюсь, я пытаюсь понять, почему ты так ммм... поражён?

— Скажи лучше: глаза от удивления выпучил! Просто уж от кого-кого я, может, и мог бы чего-то подобного ожидать, но только не от него!

На самом деле, Элтон и сам не мог сказать: почему. Просто такая вот история разительно не вязалась ни с чем, что он думал и помнил о Первом Разведчике. Въедливость, недобрые стальные глаза, тихий голос, почти лишённый тонов и красок. И — чувства, хоть как-то схожие с теми, что обуревали самого Элтона?..

— Торнэйар в общих чертах это рассказывал. Прошлой зимой он схватился с Помутневшими, двумя сразу. Досталось ему, конечно, хотя он и очень-очень сильный...

— Подожди! Кто такие эти Помутневшие?

— Я сначала закончу про вашего Разведчика, а потом поясню, хорошо? Ну, так вот, ваш Тарвиан обогнал тех, кто шёл тогда с ним, и наткнулся на раненого Торнэйара. Сначала Тёплый-в-чёрном просто подошёл посмотреть, что это такое...

— И не добил?

— Если бы добил, то как бы Свет на Пути мог вести сейчас мой прежний скъят? — в мысленном ответе Эссейнира дозорному послышалась незлая ирония. — В общем, получилось так, что они разговорились. Хотя у Тарвиана Сноу был с собой тёмный-ненастоящий-лёд-отнимающий-суть. Более того, ваш разведчик как-то договорился со всеми остальными, и они разбили лагерь невдалеке от того места. А сам охранял Торнэйара, пока Свет на Пути полностью не восстановил себя. Потом они встречались ещё несколько раз, и как говорит Торнэйар, были готовы объявить себя братьями, не смотря на то, что один из них — Тёплый, а другой Снежный. Но что-то случилось, и Сноу перестал приходить. Торнэйар не любит рассказывать конец этой истории. Говорит только, что Тёплый выбрал — Дозор.

— А я бы выбрал — тебя! — сказал Элтон. Совсем просто, без пыла, без чувства, так говорят о самых обычных, естественных, как дыхание вещах.

И, хоть и не владел сам мысленной речью Ходоков, ясно ощутил невыразимую в словах сияющую радость Эссейнира.

И сам отчаянно разулыбался этой радости. В пекло Стену, в пекло Тарвиана Сноу и во все семь пекл странное поведение мастера над оружием! У них с Эссейниром есть сейчас сколько-то времени, чтобы просто разговаривать, просто быть вместе, пусть не рядом, пусть только мысленно. А значит, мир на это самое время сделался ослепительно хорош. И все заботы и печали в нём сейчас куда-то исчезли, кроме заботы удовлетворять своё жгучее любопытство, которое делалось только ненасытнее и ненасытнее по мере того, как Иной что-то о себе рассказывал.

— А всё-таки, кто такие эти Помутневшие? — вернулся к новому для него понятию дозорный. — Ты обещал, что объяснишь.

Эссейнир замолчал. Конечно, наверное, странновато так говорить о мысленной речи, но именно замолчал, как замолкает любой, кто собирается с духом и подбирает слова. Ощущение присутствия никуда не делось, а вот связного ответа пришлось несколько подождать.

— Помутневшие — это... Это иногда случается с кем-то из моих соплеменников. Они постепенно теряют себя, утрачивают ясность мысли, способность поступать в соответствии с волей разума... В общем, это нелегко объяснить словами, даже, если говорить через Зов, вот так, как мы с тобой...

— Сходят с ума? — попытался подсказать Элтон.

— Я не знаю, как у людей сходят с ума. Помутневшие просто становятся не-собой. Они теряют слова и имена, не умеют назвать свои чувства и желания. Они помнят только одно: надо нести холод и убивать. Уже не помня, почему и зачем. Больше у них ничего нет.

— Прости, я всё-таки не совсем понял.

— А чего тут не понять? Вот, есть ты, и это — ты. Я — это я. Все остальные, кроме Помутневших — это они. А Помутневшие — они только Зима. Больше в них ничего не осталось. И Зима в них уродливая и пугающая даже нас. О, я придумал, с чем сравнить! Это как если бы кто-то из твоих друзей вдруг начал охотиться на тебя, чтобы съесть. Это будет страшно, но не тем простым страхом, который ты испытываешь, если за тобой пытается погнаться дикий зверь. Это страшнее.

Элтон попытался представить себе Гарта-ланниспортца или кого-то ещё из братьев всерьёз собирающимися его съесть. Легко и естественно вообразить таким не получилось никого, кроме мерзкого бастарда из Простора.

— Ты показал мне сейчас нескольких людей. И о последнем у нас сказали бы, что он помутнел. Начал становиться именно таким. Будь он одним из нас, мы постарались бы его уничтожить, или хотя бы прогнать как можно дальше.

Элтон подумал, что это, пожалуй, было бы наилучшим из всех возможных решением, которое Ночной Дозор мог бы принять относительно паршивца Флауэрса. И поёжился, вспомнив, что ему ещё невесть сколько раз придётся толкаться с бастардом локтями.

Представить Помутневшим самого Эссейнира было попросту невозможно. Более невозможно, чем даже Лордом-Командующим, как Элтону однажды приснилось.

— А кто становится Помутневшим?

— Тот кто очень много зим провёл в полном одиночестве. Тот, кто слишком любит убивать, — начал перечислять Странник. — Иногда, очень редко — тот, кто пережил какое-то огромное горе и не смог с ним справиться. Тот, кому не нравится думать и узнавать новое.

Нравится ли Флауэрсу убивать, Элтон не знал. Но вот, что думаньем бастард себя утруждать не любил, это точно.

— Почему ты его так часто мне показываешь?

— Извини... Он меня недавно взбесил до я сам не знаю какой степени.

— Хочешь, я уничтожу его?

Эссейнир спросил об этом просто и небрежно. Как можно было бы спросить что-нибудь, вроде: а давай я по пути выброшу твой мусор? Впервые за всё их с Иным знакомство дозорного слегка передёрнуло.

— Не хочешь?

— Ну-у... Не знаю даже, как сказать...

Выносить смертный приговор младшему сыну лорда Маллистера предлагали всё-таки впервые в жизни. И это оказалось трудным. В бою Элтон убил бы бастарда, не сожалея и не раздумывая, но когда вот так, чужой, хоть и самой дорогой рукой — это другое. Чёрный брат отчаянно надеялся, что Эссейнир сумеет понять его замешательство правильно. Слов для таких вещей как-то мучительно не находилось.

— Я постарался увидеть эти твои мысли. Но у нас не так. У нас Помутневших убивают без всякого сожаления. Особенно, если они могут угрожать благополучию тех, кто дорог.

Впервые в жизни юный дозорный испытал что-то, вроде стыда за весь род человеческий. Потому что если считать Флауэрса Помутневшим, то приходится признать, что среди людей Помутневших этих самых едва ли не больше половины. И в Ночной Дозор, когда-то в древние времена бывший братством благороднейших из рыцарей, их с удовольствием принимают. Потому что люди на Стене и под Стеной погибают слишком часто, и командование радо любому пополнению, даже такому, от вида которого блевать тянет. Мастера над оружием, насколько могут, выбивают из этих висельников дурь, ведут давать присягу и ставят на Стену. А подохнут они — так не велика потеря. Обидно за Дозор! Хоть и сам отнюдь не бескорыстным добровольцем сюда приехал.

— А зачем ты сюда приехал? И, должен предупредить, я опять из твоих мыслей не всё понимаю. Вижу твою обиду, но не могу правильно понять, на что она...

— На то, что в песнях и легендах Ночной Дозор — собрание лучших из лучших, а на деле в нём Флауэрсов полно. Хотя я, скорее всего, не имею права на это дуться. Сам ведь здесь скорее по чужой воле, чем по своей.

— А по чьей? И разве можно без желания куда-то приехать, если тебя не в плен взяли?

— Увы, можно...

Элтону совершенно не хотелось рассказывать про отца, про то, как его тихонечко, не стирая с лиц любезных улыбок, выжили из родного замка. Жёг мучительный стыд — именно от того, что Белый Ходок, наверное, ни слова из этого рассказа толком не поймёт, настолько это для них чуждо и неестественно. Или — всё-таки не чуждо?

Чёрный брат набрался храбрости и спросил:

— Слушай, Эссейнир! А у вашего народа есть такие мужчины, которые влюбляются в мужчин?

— Ну, да, есть, а что? Я же в тебя влюбился. По крайней мере, моя Пробудившая сказала, что то, что я чувствую, должно называться так.

Если бы вот прямо сейчас над головой разверзлись небеса, и из щели в них вылетели чередой все лорды и леди Валирии на своих огнедышащих драконах, Элтон и то, наверное, не поразился бы больше.

— Эссейнир, ты...

— Что «я»?

Он, похоже, действительно, не понимал. Вот, ни на капельку же не понимал!

— Да, я опять не понимаю. Я сегодня вообще плохо тебя понимаю. Наверно, это от дальности расстояния. Вот сейчас не понимаю, почему ты думал, оказывается, что это вообще невозможно. А если даже и возможно, то я тебе об этом говорить не буду? По-моему, наоборот — глупо же не говорить. Или... — Элтону показалось, что Иной пытается рассмотреть что-то, очень нужное в его мыслях и воспоминаниях. — Или трудность в том, что ты из-за присяги Дозора не можешь на мне жениться, как это принято у вас, людей? Ты сожалеешь о невозможности сделать меня леди Маллистер?

Бедного дозорного согнуло от неудержимого хохота. Эссейнир на полном серьёзе это спросил! Похоже, Белый Ходок умеет выхватывать из человеческой памяти имена и образы незнакомых ему понятий, но вот сопоставлять их... С «книгами» в том первом их разговоре было ещё всё просто. А вот к каким выводам Иной пришёл, высмотрев, что у людей «любовь» чаще всего связана с «женитьбой», которую дозорным запрещает «клятва»... Элтон ржал, как конь и никак не мог остановиться, он задыхался, всхлипывал и похрюкивал. И молил Семерых только об одном — пусть Эссейнир не сумеет разглядеть, что собеседник помимо воли очень ярко вообразил его одетым в свадебное платье своей матери...

— Мне нравится, когда тебе весело. Это очень приятно ощущать, хотя я опять же не понял, что именно тебя сейчас так на снежинки рассыпает. Если тебе нужно, чтобы мы непременно были женаты, то давай наоборот — я женюсь на тебе. Я присяги Дозора не давал, так что мне можно.

Седьмое пекло, он опять совершенно серьёзно это всё говорил. Он, действительно не понимал, и казался очень озадаченным.

Просмеявшись, Элтон спросил:

— Эссейнир, чудо моё снежное, ты вообще что-нибудь знаешь о женитьбах?

— О людских ничего, — с хрустальной честностью ответил Белый Ходок. — Только то, что для Тёплых это почему-то очень важно. У нас-то всё просто — те, кто хочет быть вместе, объявляют об этом и живут вместе. А у вас, как мне ощущается, какие-то очень сложные законы и правила. Вот, твой Флауэрс, например, называется «бастард», и это как-то связано с женитьбой его Пробудивших. А «бастард» — это ведь очень-очень плохо. Поэтому мы должны непременно быть женаты как Тёплые. Потому что ты — человек, Элтон, и если мы попробуем создать Пробуждённого, он тоже будет «бастардом», если мы не поженимся, по-людски, ведь так?

— У тебя каша в голове! — не выдержал молодой лорд. — Да и у меня сейчас тоже. Потому что я, честно говоря, представления не имею, как я тебе всё это буду объяснять...

— Если можно, так, чтобы я всё-таки понял. А то я действительно пытаюсь разглядеть недостающее в твоей памяти, думая этим облегчить себе задачу, но получается почему-то какая-то ерунда. Я догадываюсь, почему ты смеёшься, я бы, наверно, тоже смеялся, если бы ты начал мне пытаться объяснять: как, по-твоему, Посланниками управляют и на ледяных клинках сражаются.

— Ага, я ещё мне как-то всё-таки неприятна мысль о том, что ты нечаянно влезешь во что-нибудь такое... нууу... что-нибудь такое, за что мне неловко, например. Не знаю уж, как с этим у вас, Иных, а люди не любят, когда о них такое известным становится. Особенно — для тех, кто этим людям очень дорог.

— Я же уже говорил: я могу видеть только то, что в миг нашего соприкосновения умов и воль в твоих мыслях самое яркое. А всё остальное сокрыто в тени. Соблюдай свои людские обычаи, если хочешь, я не желаю оскорблять тебя!

Дозорному показалось, что последние слова Эссейнира окрасило раздражение.

— Эссейнир, прости! Прости, если со мной трудно. Я не со зла, честно...

Если быть совсем откровенным, Элтон отчаянно устал объяснять сегодня очевидные для него вещи. Да ещё и подыскивать слова так, чтобы Иной не смог заподозрить в них даже малейшей тени чего-либо обидного. Он ужасно боялся сделать Эссейниру хотя бы самую капельку неприятно. Особенно, после того, как это невероятное, волшебное существо сказало, что любит его. После того, как он сам так скучал, так терзал себя. После мучительно-сладких своих самых потаённых мыслей — о фарфорово-бледной коже и искрящихся снежинках на ней, которые он, Элтон заставлял бы таять своими губами. После вонючего хриплого дыхания пьяного Флауэрса, после солнца, взорвавшегося в груди, в сердце, когда он почувствовал сегодня прикосновение мысли Иного...