Еще кусок:

<...> Я с ружьём возвращаюсь с охоты, ставлю ружьё около крыльца в расчёте тут же его почистить, забыв, что в одном стволе остался заряженный патрон. Не успел я войти в комнату, как раздался выстрел. Я выскочил на крыльцо, и вижу страшную картину: убитый мальчик лет 5 лежит на огороде. Спрашиваю, в чём дело, оказывается, мой сын Сёма, увидев ружьё, схватил его и, уве-ренный, что оно не заряженное, прицелился в мальчика, стоявшего в огороде шагах в 20 от него, и убил его наповал. Я в полубессознательном состоянии хватаю трупик ребёнка и несу его, сам не зная куда. Отойдя на несколько шагов с этим бездыханным телом, я убеждаюсь, что он мёртв: из лба вытекает струйкой кровь и мозг. Опомнившись и оставив в ужасном смятении Нюту, Сёму и Борю маленького, я ухожу в лагерь и докладываю командиру полка о случившейся катастрофе – беде. Полковой следователь начинает допрос. Сёма в это время, напуганный соседями по квартире, что его сейчас родители ребёнка убитого поймают и убьют, бросается вплавь через реку и, бледный, не в состоя-нии вымолвить слово, прибегает ко мне в лагерь. Я в оцепенении лежу в палатке. В это время родители ребёнка – железнодорожники – узнают о своём горе. В местечке ползёт слух о намерении родителей убить меня, заманив к себе под видом лечения заболевшей от горя матери. Жена моя, испугавшись расправы и над ними, ночью уезжает из Чаус.

Наутро ко мне в лагерь приходит отец убитого ребёнка и просит навестить жену, тяжко заболевшую. Я обещаю придти к ним. Меня отговаривают окружающие, но я смелостью и храбростью всегда отличался, и я решительно направляюсь в дом железнодорожника. Не могу не признать, что лёгкий трепет волнения охватил меня, когда я перешагнул порог дома железнодорожника. Вхожу. На кровати лежит женщина. Увидев меня, она припод-нимается, лицо судорожно дёргается, из глаз текут крупные слёзы: «Ну вот, теперь я Вас убью» – говорит она.

Я подхожу к ней ближе, чуть не расплакался, смотрю ей в глаза, кладу руку на плечо и говорю: «Успокойтесь, этим Вы горю своему не поможете». Тело её мякнет, она оседает, ложится и, успокоившись несколько, говорит: «А я ведь ещё вчера утром знала, что у нас будет большое горе: собака, которая у нас несколько лет, вдруг ночью выкопала лапами у стены дома огромную яму. Это плохое предзнаменова-ние – это, должен кто-то у нас умереть». Обильные слёзы вновь заливают её лицо, но это уже мирный дождик после грозной бури и тучи. После этого мы уже спокойно обсуждаем событие, так неожиданно нарушившее равновесие жизни двух семейств, до того совер-шенно незнакомых. Мы согласились, что это несчастье случайное, не предусмотренное, не умышленное, не поправимое, и на моё скромное предложение компенсировать их чем-нибудь за такую тяжёлую утрату, – они оба ответили отказом. Я её лечил, железно-дорожник после нескольких потерянных трудовых дней приступил к работе. Следствие показало неумышленность поступка Сёмы, и дело должно было прекратиться. Я тоже был раньше обвинён в халатности, но затем по уточнению подробностей и это обвине-ние было снято с меня. Мы уехали с полком из Чаус, и тяжёлое горе, перенесённое нами и семьёй погибшего начало слегка покрываться пыльцой времён.

Но вот, Сёма получает повестку из комиссии несовершеннолетних преступников с вызовом его туда. Начинаются новые следствия, одно за другим, дело переходит в городскую прокуратуру, затем – в областную и, наконец, в республиканскую. Треплют ребёнка 13 лет и меня. Оказывается, отца кто-то надоумил, что он зря отказался от денежной компенсации за причинённый ущерб, и он начал писать во все инстанции. Дело, наконец, закончилось в Республикан-ской прокуратуре полным оправданием.

<...> Я не сказал, что в 14 году – в сентябре – я получил повестку явиться для призыва в армию. Звали меня по старому еврейскому обычаю 2-мя именами Мордхель-Яков. И вот, когда я явился в призывное присутствие, мне объявили, что Мордхель Усвяцов явился с опозданием, и отправили в кутузку, пока выяснится, почему явился один Мордхель, а близнец его Яков скрывается. В кутузке я пробыл дня 2, чего никогда не забуду, и взят был на поручительство свёкром моей сестры Ани – Лурье (я должен был из Камышина выехать для призыва в Могилёв, и это было там). Началось следствие: где второй брат Яков? Отец и знакомые доказывали властям, что в природе существует один парень Мордхель-Яков, но ничего не помогло: дайте второго сына, или поезжайте на родину Мордхеля-Якова в местечко Юховичи Витебской губернии и соберите там «народный приговор», и пусть письменно удостоверят, что Мордхель-Яков – это одно лицо. Так моему отцу и пришлось делать. Мы с ним поехали в Юховичи, поили и кормили еврейскую общину, пока получили «приговор», что Мордхель-Яков – это Мордхель-Яков и никто больше. Только после этого по ходатайству отца, Нюты и при содействии ещё кой-кого я получил отсрочку на год, и молодой отец семейства вернулся к своим пенатам...

Мой прадедушка оставил после себя мемуары. Посвятил их своей жене. Я зачиталась: написано просто замечательно, да и тип он был довольно интересный, врач, гипнозом увлекался, ну и период живописный - с конца 19 века по середину 20-го. Он там и детство свое описывает, и офицерство в царской армии, и как с любимой женой познакомился, и как дети родились, учеба, врачебная практика, война, внуки. Единственное что, любил прадедуля прихвастнуть кое-где.

За семейным обедом зашел разговор об этих мемуарах. Я и мама хвалили. Дядя Игорь искренне восхищался.
- Все это наполовину вранье, - сказала моя бабушка.
- Почему вранье? - возмутился Игорь.
- Потому, что написано, чтобы жене понравилось.
- А чем плохо, что ей понравилось? - спросила я.
- А вот тем! Почему, например, он не пишет про свою вторую семью, которую завел в Серпухове? И как он рыдал, когда уезжал оттуда?

Воцарилось молчание.

Через несколько секунд оно было прервано моей мамой:
- А дети у него еще были? А то, может, у нас родственники-миллионеры есть...