«За репарации рабам. Сотни черных собрались перед Капитолием в субботу, чтобы потребовать репарации за рабство, заявляя, что они давно заслужили компенсацию за зло, которое претерпели от этого института. „Похоже, Америка много задолжала черному народу за все, что мы перенесли“, — обратился к толпе лидер „Нации ислама“ Луис Фаррахан. „Мы не удовлетворимся жалкими подачками, нам нужны миллионы акров земли, на которых черные люди могли бы построить для себя дома. Мы не умоляем белых, мы лишь требуем то, что по праву принадлежит нам“». / публикация из Associated Press от 26 июля 2002 года

...Разве не вполне логично представить себе такое окончание классовой борьбы: после долгих и трудных переговоров представители рабочего класса и мирового капитализма приходят к соглашению относительно величины компенсации за прибавочную стоимость, которую капиталисты присвоили в процессе истории? И если у всего есть своя цена, почему бы нам не пойти до конца и не потребовать у Самого Господа плату за топорную работу, от которой все наши несчастья? А что если Он уже заплатил эту цену, принеся в жертву своего единственного сына, Христа?

Эта примета нашего времени уже получила свое художественное воплощение: в фильме «The Man Who Sued God» («Человек, который судился с Богом»), австралийской комедии 2002 года. В ней Билли Коннолли играет роль владельца стоянки для трейлеров; его лодка гибнет во время странного шторма, а в страховой компании говорят, что это было стихийное бедствие, дело Бога (Act of god), и отказывают ему в компенсации. Тут появляется ловкий адвокат (Джуди Дэвис) и выдвигает искусный аргумент: если Бог уничтожил его лодку, почему бы ему не подать в суд на Бога, призвав к ответу его представителя на земле — церковь? Такой судебный иск поставит лидеров церкви в неприятное положение: если они станут отрицать, что являются представителями Бога на земле, они потеряют свою работу; они также не смогут утверждать, что Бога нет, потому что это разрушило бы существующую религию, и, кроме того, если Бога нет, что будет с той отмазкой, которая помогала такому множеству страховых дельцов избавляться от больших неприятностей?

Такое reductio ad absurdum дает возможность увидеть, что не в порядке с такой логикой: она не то чтобы слишком радикальная, она не вполне радикальная. Дело не в том, чтобы получить компенсацию от тех, кто за нее отвечает, а в том, чтобы лишить их положения, которое делает их ответственными. Вместо того чтобы требовать компенсации у Бога (или у правящего класса и т. п.), необходимо задать вопрос: а нам и вправду нужен Бог? Это означает нечто гораздо более радикальное, чем может показаться: нет никого, к кому можно было бы обращаться, взывать, кого можно было бы позвать в свидетели, кому можно было бы пожаловаться или поплакаться.

Это как раз то, что происходит в психоанализе: лечение заканчивается, когда пациент допускает, что Большого Другого не существует. Идеальным адресатом нашей речи, идеальным слушателем является психоаналитик, фигура — прямо противоположная Господину, который ручается за смысл; в конце анализа с исчезновением трансфера, с падением «субъекта, которому положено знать», пациент признает отсутствие такого поручителя. Неудивительно, что психоанализ ниспровергает сам принцип гарантированного возмещения: цена, которую пациент платит за сеансы, капризна по определению, она «несправедлива», не равноценна услугам, которые за нее оказывают.

Разве христианство — это не прямая противоположность психоанализу? Разве оно не поддерживает логику возмещения в самой крайней ее форме: Бог сам платит за все наши грехи? Вот почему любая попытка показать христианского Бога как фигуру невзыскательного чистого милосердия, чье послание — «Мне ничего от тебя не нужно!», позорно проваливается. Не следует забывать, что именно с такими словами священник в «Процессе» Кафки обращается к господину К.: «Суду ничего от тебя не нужно». Когда христоподобная, притворно невинная фигура чистого страдания и принесенной во имя нас жертвы говорит нам: «Мне ничего от тебя не нужно!», мы можем быть уверены, что за этим высказыванием скрывается оговорка: «кроме ТВОЕЙ ДУШИ».

Когда кто-то настаивает, что ему ничего не нужно из того, что у нас есть, это означает, что он просто положил на НАС глаз, на самую сердцевину нашего бытия. Или, если перейти на уровень анекдотов, разве не понятно, что, когда во время ссоры любовников женщина на отчаянный вопрос мужчины: «Но что же тебе от меня нужно?» отвечает: «Ничего!», это означает совершенно противоположное, требование полной капитуляции без каких-либо оговорок. «В зубы дареному коню не смотрят» — но разве не именно это СЛЕДУЕТ сделать, чтобы выяснить, имеем мы дело с настоящим даром или со средством манипуляции? Вы получаете подарок, однако внимательный взгляд быстро подскажет вам, что этот «бескорыстный» дар был преподнесен с тем. чтобы сделать из вас вечного должника.

Цель данной книги состояла в том, чтобы показать, что в самой сердцевине христианства имеется другое измерение. Когда умирает Христос, вместе с ним умирает тайная надежда, заметная в его словах: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?», надежда на то, что ЕСТЬ отец, который покинул меня. «Святой Дух» — это сообщество, лишенное поддержки в Большом Другом.

Смысл христианства как религии атеизма — не в вульгарно-гуманистическом обожествлении человека, при котором обнаруживается, что человек — это тайна Бога (как рассуждал Фейербах и др.): христианство атакует религиозное ядро, которое выживает даже в условиях гуманизма, вплоть до сталинизма с его верой в Историю как «большого Другого», определяющего объективный смысл наших поступков.

Высший образец гегелевского Aufhebung сегодня, возможно, заключается в том, чтобы восстановить это ядро христианства, отказавшись от оболочки его институциональной организации (и даже от его особого религиозного опыта). Эта пропасть непреодолима: либо приходится отказываться от религиозной формы, ЛИБО сохранять форму, утрачивая ее сущность. В этом и состоит героический подвиг, который предстоит совершить христианству: чтобы спасти свое сокровище, оно должно принести себя в жертву, как это сделал Христос, которому пришлось умереть, чтобы возникло христианство.

...И вот когда был объявлен приговор и осужденных отвели в арестное помещение, куда очень скоро за ними должны были явиться служащие Сансона, чтобы вести их на гильотину, то в тот момент, когда дверь за офицером, командующим караулом жандармов, закрылась, Гужон, самый молодой из осужденных, быстро и решительно вытащил спрятанный в складках своей одежды длинный нож, который в последнее предсмертное свидание передал ему его младший одиннадцатилетний брат, и, направив острие в свою грудь, ударил им себя в сердце и упал мертвым к ногам Ромма. Его тело еще не успело коснуться пола, как создатель республиканского календаря уже схватился за черную рукоятку кинжала и в одно мгновение, выдернув его из груди мертвого поэта, вонзил острое лезвие также и в свою грудь. Следом за ним закололся Дюкенуа, революционный монах, отринувший во имя новой Республики Бога коронованных угнетателей, но, видно, истинный христианский Бог, которого он продолжал чтить в своей душе, не оставил его до конца, так что нанесший себе смертельную рану Дюкенуа, прежде чем упасть и испустить дух, еще смог, словно Эпаминонд, выдернуть из своего тела кинжал, обагренный кровью уже троих самоубийц, и передать его следующему за ним Дюруа. Заколовший себя Бурботт вытащил нож из груди еще живого Дюруа. Последним в этой цепи римских смертей был Субрани, бывший королевский офицер, который умер уже по дороге к эшафоту, куда его все же повезли вместе с такими же умирающими Дюруа и Бурботтом. Таков был конец монтаньяров "Вершины", этих "последних римлян", переживших гибель своей истинной Республики почти на год. 29 прериаля III года римская трагедия завершилась. Наступала эпоха Империи.