Тебе, вожделенной, наверное, это всё. Я помню и знаю только одно чувство, испытанное мною к тебе, о, женское. Вожделение, как ствол дерева, прямой и упругий, и все остальные чувства и ощущения — торчащие неприлизанные ветки. Даже с самого детства, робея перед тобой с панамкой, где-нибудь в песочнице, уже похож был на человека без рта, учуявшего пирожное на блюдце. Сладкое, желанное, запашистое — и что с ним делать, пока у тебя нет рта?

Тебе, неуловимой. И зубы прорезались, и рот до ушей — но когда я мог поймать тебя? Когда бы ты лежала на блюдце, не помню ни мига такого, ни дня. Зато всю суету и позор весь помню, но что поделаешь, если склонен я хранить в извилинах памяти свои неудачи? Болезненные поначалу, тяжёлые как пудовая ноша, они, со временем, искуплялись что ли, потому что вдруг однажды становились невесомыми. И были новые потом, их я волоку теперь.

Тебе, непознанной, все мои рассуждения. Что бы ни говорил я о тебе, что бы ни думал, назавтра оказывается, что не такая ты. И мои песни и мелкие дерзания души — всё тебе, воздушной.

Тебе, развратной. Всё что говорил простого, пошлого, грубого — всё заслуживаешь, и кое-что из невысказанного тоже. Вся моя похоть про тебя; и назови ты меня низменным, но желание моё не может быть только плотским, грань слишком тонка. Вожделение моё многослойно, многопланово, многосторонне — и чего больше, души томления или плоти — судить не берусь. Но всё одно, одно стремление к тебе через всю жизнь, и только одно чувство… Я тебя люблю, да, но это не самое важное, потому что любовь моя суровая — детям, мужчинам и старухам, а тебе одно — горячее сияние желания.

Тебе, многоликой, тебе, непонятной. Какое имя ни повторю перед сном — всё твоё. Какой образ ни представлю — всё ты. Всю жизнь мою украла, воровка… А может быть даже и не была эта жизнь никогда моей. Твоя ведь она, потому что вся про тебя.

И весь тебе я, тебе, безымянной.