Мне бы сейчас к Одуванчику, да июнь, да лес, да гулять до заката, а потом – в дом, и чтобы пахло смолой и хвоей, и кололись бы вылезающие из подушек перья, и было бы как не было никогда... еще?..
Каждое слово можно расписать до рассказа, а можно, в теории, и до романа. Хотя на роман у меня ни времени, ни сил... А рассказ – не хочется.
Писала ведь уже, тысячу раз. И по-русски, и не только. Надоело повторяться. А главное: думаешь - и все идеально, верх совершенства, пишешь – не получается. Или получается, но не то. А чаще все-таки не получается. Сказку, вот, никак не могу дописать. Длинно, детально, скучно. Ни первоначальной идеи, ни вторичного языка...



Лес. Молочно-прозрачные стволы. Листья – высоко, шепчут, точно молятся, и дрожит зелень хрупких ладоней. А в разрывах крон – небо, меняются облака, слепят перисто-крылатой белизной, а ведь было когда-то – лестница в небо, занесенные снегом ступени... Босые ноги путаются в густой растрепанной траве, подсохшие стебли доходят до уроненных рук и гладят подушечки пальцев, заставляя меня вздрагивать при каждом подобном прикосновении. Выступающие из земли корни царапают ступни, перемазанные травяным соком, и прячутся среди широких листьев неизвестного мне растения в тщетной надежде, что я отвлекусь, споткнусь и распластаюсь на давно нехоженой тропе, рассыпав заветную пригоршню земляники. Весь лес пропах сладкой летней ягодой, а у меня руки испачканы красным, как у Руматы... Ты будешь рад. И землянике, и мне, и душистому соку на моих ладонях.

Шалаш. Помнишь, строили детьми? Трудились, упорно и упрямо, таскали ветки, доски, гвозди, планировали, как будем приходит в тайне от взрослых... Ну вот, пришли. Ты сидишь, и солнце вспыхивает золотыми бликами в твоих волосах. Как ореол или нимб. Я всегда знала, что ты ангел... Вчера мы нашли две сломанные сосновые ветки у самого входа, и теперь внутри царит горьковатый аромат смолы. Тишина. Не абсолютная, страшная, волчья тишина, а тишина вечернего леса, наполненная шелестом деревьев, шорохом ветра в траве, пением птиц, возней каких-то мелких зверьков и тысячей других неопределенно-живых звуков. Говорить необязательно, слова – лишь равноценная замена радостного, осмысленного, понимающего молчания.

Шоссе. Черная асфальтовая лента, извилисто уползающая куда-то за выступ недалекого леса. Посередине – белая полоса. По полосе идем мы. Вернее я иду по полосе, а ты идешь рядом со мной. Смотришь искоса, и пряди светло-русых волос падают на лоб трогательно-смешными завитками. А глаза серо-голубые, без всяких банальных сравнений, просто серо-голубые, теплые, ласковые. И ладонь, в которой ты осторожно держишь мои пальцы, тоже теплая. И приглушенно-желтая рубашка, и бежевые брюки, и неясного цвета кожаные сандалии – ты весь излучаешь тепло, как заходящее солнце, которое бьет еще яркими лучами прямо в глаза. Ты лучше солнца, ты замечаешь, как я щурюсь, и тут же перемещаешься на обочину под защиту невысоких деревьев с маленькими глянцево-темными листочками. Под ногами хрустят неприятно-острые камешки вперемешку с шелковистым песком. Показывается знакомый полустертый указатель.

Поле. Когда-то на нем рос горох, который мы собирали в большие пластиковые мешки и лопали все лето, сладкий, свежий... Сейчас поле покрыто бело-розовыми шариками клевера. Который любят большеглазые грустные лошади и пятнистые медлительные коровы. Мы идем по дороге, выбитой колесами машин в податливой глине. Каждый наш шаг отмечен облачком рыжей пыли, точно путь скачущего галопом отряда в какой-нибудь книге. Нижний край огненного диска уже касается крытых шифером крыш. Нет, не буду я описывать закат, это и без меня не раз делали.
Ворота. Красная краска обвалилась, обнажая ржавые металлические прутья. Открывается калитка, сливаясь с тишиной мелодичным скрипом. Снова дорога, на этот раз круче и короче, усыпанная булыжниками разных форм и размеров. Солнце уже село, и мы идем из одной длинной тополиной тени в другую. Быстро темнеет, и становится прохладно. Ты сегодня без куртки, а иначе непременно набросил бы ее мне на плечи.

Дом. Старая, подозрительно шатающаяся лестница, прогнувшиеся ступени, прогнившие перила... Помнишь, мы играли здесь в прятки, и казаков-разбойников, и еще во что-то такое же бессмысленно-веселое?.. Второй этаж весь состоит из одной комнаты: коричневые половицы, не закрывающееся окно, обитый железными полосами сундук, кукольный домик, застеленный клеенкой стол, фотографии на стенах, кровать на высоких ножках, заваленный плюшевыми игрушками диван, низенькая тахта. А помнишь?.. Впрочем, о чем это я, конечно, помнишь. Пахнущие жасмином, сиреневые до синевы сумерки, пение цикад, горящие от смущения щеки и наши первые стыдливо-неумелые поцелуи... Какими же мы были детьми! Мечтали, верили, учились жить, не зная, что этому не нужно учиться...
Хорошо, что мы вместе.

Прав все-таки был тот парень с лисьими глазами и душой рыцаря, жизнь надо жить, а не играть в нее...