Я довольно хорошо помню свою школу в Минске и наш класс. Мне там было хорошо. В детстве меня напичкали всевозможными знаниями, кроме того, я любила читать, да и учиться, собственно, тоже, поэтому особых усилий в школе я не прилагала. Кроме того, мама в детстве начиталась каких-то книжек и эксперементировала с моей памятью, так что запоминала я налету, и мне было достаточно просмотреть учебник перед уроком, чтобы знать все, что нужно. В общем, я хорошо училась и рисовала (школа была художественная), и у меня была куча друзей.

Израильскую же школу, тихон Алон, я почти не помню. Как не пытаюсь, в памяти всплывают только белесые обрывки. Не то, чтобы я ее ненавидела. Я в ней выживала. Русских там было - раз два и обчелся, может человек шесть на всю школу. Три года со мной почти никто не разговаривал - вначале я не понимала иврита, а потом все уже привыкли. Меня никуда не приглашали, и на переменах мне было тоже нечего делать. Это не был бойкот - меня просто не замечали. Я стала настолько невидимой, что дизайнер Томер, проучившийся со мной три года в одном классе и пришедший работать у Баруха, не мог меня вспомнить, как ни старался. Я же, в свою очередь, не могла вспомнить имен своих одноклассников и события в школе, которые он пытался мне напомнить. Я перестала учиться, точнее, на уроки-то я почти всегда ходила, но не помню, фактически, никаких знаний, собранных в этот период. В одно ухо влетало, в другое вылетало. Зато я научилась молчать.