Будучи подростком нескладным, но общительным, Алиса заводила новые знакоства на раз.
На два она их обычно забывала, поскольку за кажущейся легкостью скрывалась обычная безолаберность. Домой из лагеря Алиса привозила амбарные книги с адресами новых знакомых и с пожеланиями их не забывать. Сама она оставляла свои уверения в вечной дружбе и привязанности в нескольких десятках таких же книг. Глубокомысленные пожелания типа «Шути любя, но не люби шутя» покрывали собой не только страницы упомянутой тетради, но и святая святых—пионерский галстук. Несоответствие в сочитании атрибутики юных ленинцев с происками империалистов в те времена уже не казалось таким зазорным и поэтому обмен благоглупостными изречениями на тряпице с нашим знаменем цвета одного составляли целый обряд лагерной жизни. Дома иссиня-красный галстук вывешивался на стену, как трофей; предмет любования его владельца, зависти всех непосвященный и недовольства родителей, которые видели в нем не что иное, как пылесборник.

С упразднением пионерской организации в прошлое ушла и кощунственная традиция. Для графоманских забав вчерашних пионеров оставались только тетради, которые и на стенку-то не повесишь, так, разве что в стол кинешь и будешь изредка заглядывать в нее только для того, чтобы почерпнуть очередную порцию псевдофилосовской байды такого типа:

Для человеческого рода,
Поймешь ли это только ты,
Любовь сильнее кислорода
И крепче серной кислоты.

Или
Нравится мне Сашкина походка,
Нравятся мне Сашкины глаза,
Нравится мне Сашкина улыбка,
Милый Сашка, я люблю тебя!
Все это перемежалось Асадовым и Толстым с его человеко-дробью. Тетрадки кочевали из рук в руки, покрывались следами внимательного прочтения тысячи девичьих глаз и тайного умиления сотни девичьих сердец, пока, наконец, одно из них, видимо, умилившись до безобразия, не тырило под шумок заветную тетрадочку со всеми глупостяи мира со времен изобретения письменности и брака по любви.

Особой популярностью пользовались тетради не с бледными высказываниями, выдаваемыми за Лорошфуко, а целые тома переписанных от руки рассказов фривольного содержания, по сравнению с которыми Декамерон просто Юности ЧестнОе Зерцало—свод правил приличия. Сюжет рассказов был на редкость одинаков, что выдавало устоявшийся профессионализм автора и его непоколебимое мировоззрение. Любовь и обязательно смерть одного из главных героев в конце. Второй же герой при этом был неутешен и единственный способ восстановить справедливость видел в собственной кончине. В вольных интерпретациях Вильяма нашего Шекспира не обходилось и без откровенных сцен, ради чего, собственно, и затевалась вся эта эпопея с рассказами. Тяжело дыша, то ли от спертого воздуха под одеялом, где с фонарем в руке поглащалось жалкое подобие эротического романа, то ли от прилива сексуальной энергии; подросток погружался в таинственный и манящий мир. Из своего тайного укрытия он мог одним глазом посмотреть на неизвестную ему пока жизнь сквозь маленькую щелку, которую и представляла из себя повесть анонима.

В те суровые перестроичные годы, когда не то что порнофильмов,--секса вообще в Советском Союзе не существовало, когда более менее интеллигентные родители стеснялись произнести в присутствии ребенка слово «член» и называли сей орган не иначе как «это там внизу»; эти тетрадки с кучей ошибок, отсутствием стиля и вкуса, и были нашими университетами.
Теперь калитка в детство за нами захлопнулась и то, что было написано на тех клетчатых страницах уже не представляется таким запретным и неизвестным. Куда-то улетучилось ощущение неизбежности взросления, и теперь вместо стремления убежать из детства все чаше хочется вернуться туда. И опять мы смотрим сквозь крохотную щелку, но только уже по другую сторону ограды....