На одной из фотографии в старом семейном альбоме - фотографий, которые посылались дедушке на фронт, а потом вернулись вместе с ним с войны - бабушка и мама. Бабушка почти такая же, какой ее помню я, только волосы темные, но все та же, привычная морщина на лбу, глубокая, горькая поперечная морщина. Она есть на всех фотографиях, иногда мне казалось, что бабушка с ней родилась. Мама восьми лет от роду, коротко стриженная, худая, глаза в пол-лица и тонкая шейка. На обороте фотографии было написано бабушкиной рукой: "Друг на друга мы похожи, посмотри на наши рожи". И они в самом деле были очень похожи. У них были совершенно одинаковые, очень взрослые взгляды.
Эта фотография была сделана незадолго до того, как бабушка с детьми выехала из эвакуации в Москву. Ей помог в этом муж двоюродной сестры, генерал НКВД. А может, он был тогда и полковником, во всяком случае, его шинель и папаха произвели на маму неизгладимое впечатление. Равно как и квартира московских родственников, и соседи по лестничной клетке - уже совершенно точно генеральская семья. Мама, впрочем, тоже ухитрилась произвести на них неизгладимое впечатление, подучив генеральскую дочку, свою ровесницу, быстро-быстро повторять слово "поезда". Получилось такое, что интеллигентную генеральшу ввергло в шок, и, быть может, отчасти поэтому мама не осталась погостить у благополучных родственников, а поехала с бабушкой в недавно освобожденный Гомель.
О городе зимой 1943-44 года у мамы остались два очень четких воспоминания. Первое - как они, сойдя с поезда, вышли на привокзальную площадь и увидели проспект Ленина, одну из главных улиц Гомеля, которая протянулась от вокзала до самого парка. Проспекта не было. До самого парка тянулись занесенные глубоким снегом развалины, и среди них одиноко торчал Дом Коммуны - первое, можно сказать, высотное здание в Гомеле, во всяком случае первое, где были установлены лифты. Снежные холмы над развалинами - и этот дом. Говорят, вообще единственный уцелевший дом в городе.
И, другое, что ярко запомнилось маме - что снега той зимой вообще было невероятно много, и они, дети, взахлеб, днями напролет катались со снежных гор - этих самых развалин.
А бабушка рассказывала, как, увидев все это, она почти бегом бросилась к тому самому Дому Коммуны, рядом с которым, на тихой улице Минской, был наш деревянный домик. Минская тоже была вся разрушена, но дом, что самое удивительное, уцелел. И даже сад уцелел. И бабушка пять минут стояла, и смотрела на этот одинокий домик с садом, и только через пять минут поняла, что плачет.
Я родилась в этом доме и там прожила первый год своей жизни. Я даже смутно помню этот дом, хотя мама считает, что это невозможно и что я все выдумываю. Когда мне сравнялся год, мы переехали в новенькую "хрущевку", а дом снесли. Но сад остался. И в детстве я, бегая дворами к Дому Коммуны в магазин, порой срывала с дичающей яблони яблоко или подбирала в лопухах перезрелую сливу. И сама себе говорила: "Это из нашего сада".
Одна из моих любимых фотографий - мама лет семнадцати в этом самом саду пригибает к себе цветущую яблоневую ветку и счастливо смеется...

Переименование

Александр Городницкий

Твой переулок переименован,
И улица Мещанской стала снова,
Какой она когда-то и была,
А ты родился на Второй Советской,
И нет тебе иного в мире места
И улицы,-- такие вот дела.

О, бывшая одна шестая суши,
Где не умеют строить, не разрушив!
В краю всеразрушающих идей
От торопливой удержусь оценки:
Вчера ещё доламывали церкви,
Теперь ломают статуи вождей.

Истории людской досадный выброс,--
Но я как раз родился в нём и вырос,--
Вся жизнь моя в десятках этих лет,
И сколько бы ни жил под облаками,
Я помню ленинградскую блокаду,
А петербургской не припомню, нет.

Давно уже забыты песни эти,
Становятся чужими наши дети,
Исчезли с карты наши города.
Нас как бы вовсе не было на свете,
И ни один историк не ответит,
Зачем мы жили, где или когда.

В краю, где снова пусты пьедесталы,
Мы доживаем жизнь свою устало,
И оборвётся наш недолгий след
На улице, что имя поменяла,
В том городе, которого не стало,
И в той стране, которой больше нет.

1993

Из разговора перед сном:
-Заяц, скажи "хрю"!
-Ква-а!

Неужели и вправду только неделя? С трудом привыкаю к компьютеру, отбиваясь от непривычных опечаток...
Кормили оголтелых чаек. Над чайками парила ворона и пикировала к самой воде, пытаясь перехватить у них лакомые куски. Иногда ей это удавалось.
Та же ворона вбежала за упавшим куском хлеба в полосу прибоя. Бросили ей еще кусок - за храбрость.
Неимоверное количество муравейников, населенных толпами черных озабоченно-злых муравьев.
Белка в лесу. Забралась повыше по стволу и там терпеливо позировала.
Кронштадт. Форты. Корабли. Не утерпела, купила себе матросскую шапочку с помпоном.
Наташка каждый вечер отплясывала на детской дискотеке. Гоняли одни и те же песни, диск купили и привезли домой, имеем шанс выучить его наизусть.
Фотографировали мыльные пузыри, улиток, шмелей и кузнечиков. И трясогузок.
Гуляли... ах, как гуляли. Ребенок ворчал "Устала!", ребенка задабривали мороженым и обещаниями "Еще пять минуток вон в ту сторону - и назад...".
Погода портилась, как могла, но мы были сильнее. Всего один день и просидели из-за дождя в номере. Читали, играли в кости, решали кроссворды. Долго еще мне не захочется кроссворда...
Было хорошо. Дома тоже хорошо. Фото (нерассортированная котомка в 800 Мб) воспоследуют.
Можно выдохнуть.

А мы видели солнечное затмение.
Вот.