А я вот думаю, мало кто может похвастаться, что он танцевал с француженкой под песни настоящего индейского оркестра, да еще посередине Невского проспекта. А я могу. Угу. Вот так улыбнуться со значением, а-ля молодой Де Ниро, сделать хитрый прищур глаз, покивать головой и сказать – о да, это было в моей жизни…

Я шел от Цирка в сторону Гостиного. Немного торопился, летел по мощеным камнем улицам, морщился на солнце, недоуменно зыркал по сторонам. Надо же, лето, пятница. А я тут мчусь, во вчерашнем свадебном «свидетельском» прикиде - в костюмчике, в галстучке в тон рубашке, в два дня как купленных новомодных черных ботах с длинными острыми носами, с ластами подмышкой… Ну да, с желтыми такими веселенькими пластмассовыми ластами. Я их прикупил сыну на дачу, вместе с маской и трубкой, даже опробовал все это хозяйство на продавце, а то мало ли размер мал окажется… Ощущение внутреннее – как говорит один мой родственник «пепсикоооолки бы щаз, да в тенеооочек». А надо мчаться. А лето не прощает, лето щедрым солнечными брандспойтами в глаза, струйками пота по спине, а люди гуляют себя неспешно, шуршат полупрозрачными одеяниями, дышат запахами лосьона, жареного мяса, табака, открываются улыбками. Парочки постарше – под зонтиками с пивом, парочки помоложе – на солнцепеке с мороженным. Клерки атакуют ларек в псевдорусском стиле с якобы русскими блинами, роллеры, пластмассово шурша, идут на обгон. Ох, лето не прощает. Не прощает жажды, не прощает самоуверенного одиночества, не прощает постпохмельной моей индифферентности. А тут еще и музыка… Мммм, именно та, что нужно, именно в этом месте - на Малой Садовой, в самом фестивальном центре туристического града, где на стеклянной полке сверху щурится бронзовый кот, где каблуки выбивают дробь из узоров мостовой, где солнце преломляется в треугольных пирамидах с пост-модерновыми икебанами… Кто играет музыку, где? Ну не вон те же лысенькие маргиналы, эти кроме как немузыкально стучать в бубен и мотать стриженной башкой ни на что не способны. Хари, блин, крыш-на… Так где же? Я пошел на музыку, как дворняга идет на запах сарделек. На углу с Невским четверо людей безжалостно жарили свою пронзительную латину. Маленький банд. Четыре музыканта. Игравшие настолько чисто и гармонично, что даже их обязательный «мексиканский» антураж - пончо и шляпы не казался неуместным, как ряса не кажется неуместной на стоящем в вагоне метро священнике. Лихая четверка. Индеец, с лицом, будто маска, грубо вырезанная на почерневшем от времени дереве, был вокалом и еще стучал в барабан, обтянутый потертой шерстью ламы (ведь если индеец, то ламы, так ведь?). Высокий патлатый флейтист извлекал из флейты абсолютно «мариконовские» звуки, в той тональности которые в молодости мы называли «музыка звездных сфер», или еще «пол-бутылки с пивом на сквозняке». Флейта была чуть ли не в рост музыканта – три ряда связанных деревянных трубок (кое – где трубки были явно чинены и обмотаны проволкой и изолентой, хм… даже удивительной в каких недрах рождается музыка). Полная невысокая дама, примостившая на внушительном бюсте маленькую гитарку, беспощадно молотила по тонким струнам широкой красной ладонью и подпевала бэком. Мексиканская шляпа сидела на ней нелепо, но как-то по-хорошему бойко и залихватски. И четвертым был бас-гитарист, он тискал ногой фуз, потертый местами до металла от долгого употребления, и вступал со своей электрогитарой удивительно вовремя и в меру в стройную этническую линию мелодии. Я остановился, полез за сигаретой, еще стесняясь внезапно охватившего меня горячего восторга. Композиция закончилась, я перехватил ласты поудобней и похлопал ладонью с сигаретой по ладони с зажигалкой и даже не смог удержать в себе громкий комментарий - «Ах-ре-неть». «Грациаз амигос», - поклонился в ответ индеец, крикнул что-то на испанском и новая мелодия родилась из пестрой совокупности этих поживших людей и видавших виды инструментов. Мелодия пронзила меня насквозь, срикошетила по острым граням рукотворных гранитных джунглей и костяными шариками разбилась о мостовую. Потихоньку начала собираться толпа со своим пивом, сигаретами и нарочито скучающим видом людей, опасающихся, что сейчас у них будут просить денег. Я понял, что «индейцы» начали играть недавно. Иностранцы – покрытые искусственным загаром и пигментными старческими пятнами европейцы, вечные паломники обязательных пенсионных ол-волд-трипов, наперебой стали щелкаться на фоне музыкантов, улыбаясь фарфоровыми улыбками дружелюбных мумий. В их дико одетой компашке выделялась невысокая женщина с черными большими глазами, стрижкой под мальчика и натянутой на высохших грудках полосатой маечке. Она долго смотрела на банд с каким-то тихим восхищением, потом скинула свои туфли и босиком вышла перед толпой, полукругом обступившей музыкантов и начала танцевать, кружась и покачивая худыми бедрами, исполняя какую-то меланхоличную самбу. Я одобряюще ей похлопал, и почувствовал, что уже сам стою на носочках, переминаясь в такт ее движениям. Очень хотелось танцевать. И вдруг я понял, что если я не заберу с собой хотя бы суррогат этой музыки и слепок этого дня, то никогда себе не прощу. Я подошел к девочке из свиты музыкантов, которая бойко торговала «индейскими» сумочками и дисками с записями.
- И почем эта радость?
- Сто шестьдесят.
- Кассета и диск?
- Только диск.
- Фига ссе… Ну, ладно, дайте мне штучку. А что это вообще за люди?
- Мы играем латинскую музыку, Мексика, Бразилия… - ей, очевидно, очень нравилось говорить «мы».
- Ну, это-то я и так слышу, что, я говорю, вообще за люди? Индеец, я вижу – настоящий.
- Ага, - с удовольствием согласилась девочка.
- А остальные?
- Мы питерская группа. Мы называемся «Локо мелодиа».
- Сумасшедшая мелодия, - блеснул я познаниями.
- Точно.
- Нет, вообще классно играете, ихним нравиться – я кивнул на кружащуюся перед толпой иностранку, - да и нашим то же.
- Ага, - согласилась девочка.
- Станцевать с дамой, что ли? – усмехнулся я, - вон как старается.
Иностранка будто бы услышала, что я говорю о ней, повернулась ко мне и сделала приглашающий жест, мол, иди сюда. Я усмехнулся, удивленно поднял брови, показывая жестом – ты меня? - Иди, иди, сюда, боишься? – беззвучно подколола меня она.
- А ну-ка, посторожи мои ласты, - сказал я девочке - продавщице и вышел к танцорке.
О-е, мэм, мы дали джазу. Точнее латины. Это был хороший танец. Танец жары и сумасшествия, танец радости и самовыражения, танец страсти и смеха. Это был танец Мужчины и Женщины. Не этого конкретного мужчины с этой конкретной женщиной, а квинтэссенция танца мужчины и женщины, образ на образ, просто чистая страсть на другую чистую страсть, безлично, но потрясающе честно. Слов почти не было, она пыталась что-то лепетать на французском, но я дал понять, что не компране, а она не спикала инглиш. А я почему-то подумал, что не знаю испанских слов звучащей песни, но зато я знаю самое главное испанское слово – «эль коразон» и слово это означает «сердце». И лишь глаза в глаза, и к черту все эти слова, ибо они сейчас лишены. О, она была смелой и отзывчивой партнершей, рядом и в такт, легко откинулась с руки и на руку, плечом об плечо, и не сбилась с ритма, и подстроилась, когда сбился я, а когда я оторвал ее легкое тело (килограмм пятьдесят всего) от земли и немного покружил, толпа радостно завизжала, музыканты вдарили еще яростнее, потрясая воздух диким бандолеро - «бессо си нала вас – нала вас пикьеро са», она лишь удивленно подняла бровь, затем послушно вышла, кружась, из-под руки и снова плечом в плечо, по кругу, ко мне – от меня, и мы замерли в обнимку с последней нотой, даже что-то там такое изобразили поднятыми над головой руками. Я пробормотал «сенкью» и еще что-то невнятное и свалил, под жидкие, но радостные аплодисменты и приветствия, лишь пресловутые желтые ласты прихватил.
Я чапал по переходу, красный, жадно ловящий открытым ртом прокуренный спертый воздух, улыбающийся и абсолютно счастливый. «Я сделал это, я сделал это, я этого хотел и я сделал это», - стучало в висках. Я ехал всю дорогу до стрелки с родней лыбясь во всю пасть и размышляя. О да, скорей всего я танцевал не так красиво как Энрико, но уж не менее забавно, чем кот Гарфилд, это стопудово. И теперь я могу говорить, что да, в моей жизни это было - я танцевал с француженкой под песни настоящего индейского оркестра, да еще посередине Невского проспекта. И пусть француженка моя была глубоко за сороковник, в оркестре был всего один индеец, а до Невского было еще целых пятнадцать метров, но меж тем, меж тем... Я сделал это, я не побоялся выйти из толпы. И еще – я люблю этот город, в котором русский программист может станцевать с французской пенсионеркой под песню мексиканского музыканта. А если Циник скажет, что всему причиной литр чешского пива, который я принял на борт, чтобы вернуться к жизни после свадебной гулянки накануне, то я его просто задушу».

Мысль дня: «Но этот флаг, сеньоры, знаете ли вы, какой это флаг? Видите: малиновый крест на бело-синем поле. Вы не видели его до сих пор ни разу? Seguramente, no! Это морской флаг вашей родины. Mire!
Эта гнилая лохань, в которой мы сейчас находимся, - ее флот; этот мертвый какаду - начальник флота; этот взмах шпаги и единственный выстрел из револьвера - морской бой. Глупость, чепуха, но это жизнь! Другого такого флага никогда не было и не будет. Это уникум».
Дон Сабас, оба офицера и капитан собрались покинуть шлюпку. Дон Сабас
отстал от других, взглянул на тело адмирала, раскинувшееся на палубе в ярких
отрепьях.
- Pobrecito loco! - сказал он нежно.- Бедный несмысленыш!
Нагнувшись, он приподнял мертвого за тощие плечи и подостлал под них свой бесценный, единственный флаг. Потом он снял с себя бриллиантовую звезду - орден Сан-Карлоса и, словно булавкой, скрепил ею концы флага на груди у адмирала.» (О. Генри. «Короли и капуста»)