У, индейское лето
Выше вигвамов сладкие травы стоят
Тёмная ель в короне лунного света
Лес заблудился в лесу
Темнотою объят
© Умка

Тотальная ночь, я трогал пальцами небо, я щекотал языком его пятки, я копался носом в его волосах. Небо снисходительно поглядывало на меня и добродушно подмигивало мне миллиардами своих глаз. Индейское лето. Пушкин и Лермонтов ходят за ручку в раю. Ночь не создана для размышлений, она хороша для внезапных умозаключений, случайных проблесков, как решение задачи как проблема движения в никуда, без цели, пищи, комфорта, здоровья, справедливости, любви, зарплаты, мирного неба над головой, но всё это знаки, открывающие взору загадочную страну навахо, длинное плато, ведущее к Великому Каньону, утёсы перед Долиной Памятников, пропасти Зелёной реки и вездесущность зелёных насаждений как навязчивая мысль о смерти среди зарослей крапивы несуществующее и несущественное ведь голыми руками не сорвёшь, как этот текст, как прогулка ночью в дачный деревянный туалет в темноте на ощупь, опасаясь ногой не туда наступить и опять ловить в поле мышку мешками картофеля как Ленин с хитрым прищуром, как Деррида гуляющий по Берегу Слоновой Кости или кочаном капусты со следами чьей-то крови и вот они испачканные спермой платья, снятые с мёртвых изнасилованных женщин. И здесь даже не действует уже привычная коварная капиталистическая мораль, можно обрести желанное свободное время гораздо в больших объёмах, чем когда-либо прежде. Но парадокс заключается в том, что распорядиться свободным временем гораздо сложнее, чем рабочим. Единственным прибежищем становится собственная семья. Дом становится тайником, скрывающим личную жизнь. Как слёзная плёнка на куполе глазного яблока, застилает душевное зрение картина, ранит сердце своей выразительностью и краски начинают восприниматься как противопоставленные друг другу цветовые пятна, всё менее значимые в своей чувственной ощутимости, зачастую не связанные с той или иной формой. Растрёпанные женщины, секс, удовольствие, наслаждение, когда ломаешь эти стручки акации саванна становится иглой, а петля становится кипарисом. Разложить эмпирический хаос в строгие эстетически соразмерные ряды, копаться в мусоре, выискивая консервные банки, чтобы сделать из них кровельную жесть или наполнить корыто мукой и добавлять воды, и месить эту вязкую гадость в ритме музыки, и класть таблички "Крахмала не будет". Нет топологии прекрасней, чем топология ленты Мёбиуса, для определения этой смежности близкого и далекого, внутреннего и внешнего, объекта и субъекта на одной спирали. Сколько раз придётся сложить небо, чтобы оно уместилось в кармане? И если небо сложено, то в какой карман его поместить? Преобразуемый материал — пространство-время — не сравним ни с каким иным это как динамический синтез, если небо покрыто звёздами и смотрит на тебя, то романтика неизбежно вкрадывается в извилины и начинаешь вспоминать о том, как когда-то ты смотрел на это самое небо, обняв дорогого тебе человека, или как это же небо молча внимало твоей тоске. Если долго смотреть на звёздное небо, лежа на спине, то в какой-то момент начинает казаться, что ты вот-вот провалишься в него, как в пропасть, и, провалившись, будешь падать и погружаться в него бесконечно... "Как наверху — так и внизу". В этой загадочной формуле Гермеса Трисмегиста кроется сама бесконечность.