Толстой все-таки охрененный. Я его терпеть не могу, но он охрененный.
Вот если расположить всех-всех писателей вдоль некой оси, где на одном полюсе будет какая-нибудь... нейросеть, короче, будет. Очень крутая нейросеть, способная выдавать связный на всех уровнях текст. В нее загрузят миллионы книг (и, наверное, не всегда хороших, хороших миллионы не наберутся, но меньшего количества может не хватить), она их как-то неведомо как внутри себя прожует и построит модель того, как бывают устроены книги: начиная с того, какие окончания бывают у слов, и заканчивая тем, чем может закончить персонаж в зависимости от того, с чего он начал и что с ним происходило. И как начнет она книги выдавать одну за одной, стройные, интересные, атмосферные... Что находится за пределами загруженных в нее книг, она никогда не сможет «узнать», для нее за их пределами вообще ничего не будет существовать, и вопрос, как соотносится ее творчество с реальностью, не будет иметь для нее смысла за неимением смысла в понятии «реальность»: всё, что она ни назовет реальностью, будет слеплено из того, что называли реальностью другие авторы.
Так вот если раскидать остальных писателей по степени удаления от такой нейросети, то я буду очень близко к ней (не по степени стройности, интересности и атмосферности, разумеется, а по принципу действия), настоящие писатели далеко, а Толстой — ну, не то чтобы на противоположном полюсе, противоположный полюс недостижим для человека, но из тех книг, которые я вообще способна сгрызть не подавившись, его были, по-моему, максимально далеки от сгенерированного нейросетью. На чуваке будто лежало какое-то проклятье — постоянно видеть и сознавать то, что есть, а не то, чему, судя по чужим рассказам, положено быть. И слог у него такой корявоватый из-за того, что он постоянно переизобретал язык под то, что видит и хочет рассказать, не пользуясь невозможностью сказать красиво как отмазкой для того, чтобы не говорить, и не пользуясь готовыми формулами: готовые все были не о том, не о «каноне» этой вселенной, а о «фаноне».