Сегодня смогла запихнуть в багажник один ящик, который должен там быть по инструкции, но уже год-два не запихивался.
И звезды увидела, впервые настоящие звезды за эту зиму. А соседка снизу их уже не увидит...

— ...а под новый год накупим опять апельсинок, мандаринок, благо денежки есть...
— Денежек нет.
— No joda!
— Как бы ты выживала в одном доме со мной, если бы ты не знала этого выражения?
— Придумала бы его сама.

Кошки под перекладиной для выбивания едят какое-то хрючево, вынесенное «кастрюльницей», рядом лежит веник, которым она потом подметет объедки, сам на первый взгляд выглядящий как желтая прямохвостая кошка.

Хотела сфотографировать на улице котика, но, когда я полезла в сумку за фотоаппаратом, котик, вероятно, подумал, что у меня там для него нямка, и встал из своей фотогеничной позы. Так что ни котик еды не получил, ни я — фотографии.

Всё уже желтое — во всяком случае, если опустить глаза. Выгоревшая трава, засохшие ландышевые клумбы, ворохи тополевых листьев и липовых крылаток.

Вчера не смогла посчитать до десяти.
Резала лук, посчитала луковицы в самом начале — их было семнадцать, но уверена я не была: много, одни под другие прячутся, ну их нафиг. Когда семь штук порезала, решила для проверки пересчитать оставшиеся («Семьдесят пять, мы их считаем»). Считаю, как всегда, тройками, но, кажется, почему-то не более-менее осмысленным «три, шесть, девять», а просто тройками: вот три, и ещё три, и ещё три, и ещё одна... Опачки, значит, не десять, а одиннадцать!
Пересчитываю под другим углом: три, и три, и ещё три... Нет, одна осталась. Одиннадцать!
Раз пять пересчитала, прежде чем вспомнила, что трижды три вообще-то девять, а не какое-нибудь ещё круглое число.

А ещё я вчера внезапно узнала, что если в ЗиК выбрать пересчет объекта, щелкнув по начислению из какого-нибудь закрытого периода, программа рассчитает начисления для этого человека за текущий период. Что в этом внезапного, спросите вы? Ничего, но я потратила весь вечер, щелкая по июньскому начислению, следя в отладчике за тем, как пересчитывается июльское (изначальная сумма у него была такая же, как в июне, а потом программу я меняла), и не понимая, почему в строчке, на которую я смотрю, ничего не изменилось. В ведомости и то изменилось, а в журнале начислений нет! Мистика! Загадка века!

(О том, что я слила воду в туалете, хотя пошла туда именно для того, чтобы не сливать, после всего этого уже и упоминать-то не стоит...)

«Когда я уволюсь, удали все программы, написанные для меня».
Всё ведь правильно, всё логично и этично.
Я не получала приказы от некоего начальства, я делала всё для конкретных людей. Если эти люди чувствуют себя несправедливо обиженными, они вправе рассчитывать на то, что я буду сочувствовать им, а не абстрактному учреждению.
И мне ведь действительно, скорее всего, даже не придется делать такие же программы по второму разу, у нового человека будут новые запросы, а может, и никаких не будет, посчитает в экселе, как считали до меня.
Какое я вообще имею право что-то чувствовать по этому поводу? Кем я себя возомнила?

Недавно пришлось работать со списками людей из нашей организации. И подумала я, во-первых, вот о чём: каждая редкая фамилия, каждое редкое имя — они редки сами по себе, то есть если ты будешь искать что-то конкретное, какого-нибудь условного Череззаборногузадерищенко, в выделенном небольшом множестве ты его хрен найдешь. Но этих редких имен много, и их вероятности складываются, и в выделенном небольшом множестве тебя с нехилой вероятностью что-нибудь удивит.
А во-вторых, вот о чём: некоторые имена и фамилии мне казались вообще несуществующими. Угу, еще более несуществующими, чем мои собственные. И вот как бы я прореагировала, если бы мне такое имя встретилось в книге? Если бы автор был наш, а редкое имя одно, приняла бы как "Ну, и такое бывает". Если бы автор был наш, а редких имен много, решила бы, что автор зачем-то специально придумывает странные имена. Если бы автор был не наш, а редкое имя одно, приняла бы как "Ну, человек не знает, простительно". Если бы автор был наш, а редких имен много, посчитала бы клюквой.
То есть человек может быть абсолютно в теме, но факт возможности вымысла превратит сказанную им правду в вымысел, а факт принадлежности не к той нации — в ошибку.
Что-то как... Что-то как-то страшно.

По совету перечитала «Школу» Гайдара (потому что там шрифт крупный). У меня с Гайдаром вообще плохо, я его в детстве не любила, потому что как-то он сложновато пишет. Для нормально развитого ребенка, наверное, в самый раз, а для меня — сложно. Со слишком большими пролетами между связанными фактами, может быть? Без возможности сначала воспринять историю как бусы из анекдотов, нанизанных на сюжет? Или просто персонажей много, недостаточно хорошо различимых по внешним признакам? Но не суть.
Я читала и понимала, что когда-то, очень давно, я это не просто читала, а проходила. Потому что слова, на которые я смотрела, были мне знакомы, очень многие слова. Но не так, как знакомы слова из обычных, «моих» книг: эти воспоминания были пустыми внутри, никакие эмоции не были связаны с тем, что должны были передавать эти слова. Наверное, мы читали эту книгу вдвоем, с мамой, и она следила, чтобы я не отвлекалась, а я отвлекалась всё равно, а потом мы вместе готовили пересказ (сама пересказывать я не умела никогда, из-за неумения отделять главное от второстепенного, — только учить наизусть готовое), и, наверное, я говорила эти фразы по памяти, а она исправляла, если они звучали не так.
И сейчас я вдруг вспомнила, какой ужас меня охватывал, когда я читала «Мертвые души» (их-то я читала для удовольствия) и видела мамины детские пометки на полях, в которых она отмечала, какими цитатами в сочинении отметить «запустение», а какие задействовать в «описании внешности», мне страшно было, как человеку приходится вместо того, чтобы читать, заниматься таким вот разбором, упрощать всё до гребаного сочинения. Меня поражала ее способность после этого всё еще любить эту книгу — я бы, наверное, не смогла, я до конца жизни переносила бы отвращение к себе, делающей это, на жертву своего злодеяния.
А тут до меня дошло, насколько ужаснее было то, что ей пришлось проходить школу ещё и по второму разу, что ей пришлось бывать учителем и учеником одновременно, причем учителем для идиота, причем без шанса отказаться — безнадежный двойной ад.
(Все-таки насколько лучше был бы мир без меня — с самого начала.)

Случайно упомянула в разговоре стихотворение Бродского, теперь слушаю, как чел восторженно читает его вслух с интонациями а-ля «60 минут»...