В армию вернусь либо завтра, либо послезавтра. Настроение дохлое, но не так, как вчера. Спасибо, Лена.

Не знаю... Пустота внутри какая-то... Не могу понять...
Во-первых, я окончательно потерял веру в себя. Не могу никак поверить в свои силы. Во-вторых, безумно хочется выпить и сбежать от всего этого. Просто нажраться. Это ведь так легко. Как лестница в рай, лол.
Хочется, чтобы прямо сейчас зазвонил телефон и я услышал ее голос. Но, как говорится, лузерам не дано такое счастье...
Вот так вот...

Current music: Led Zeppelin - Stairway To Heaven
Состояние: паникую

Тобиас поплыл к поселку, но сеньор Эрберт знаком показал ему следовать
за ним в глубину.
--Там розы, --сказал Тобиас. --Я хочу, чтобы Клотильда увидела их.
-- В другой раз вернешься, когда не надо будет торопиться, -- сказал
сеньор Эрберт. - А сейчас я умираю от голода.
Он опускался, как осьминог, таинственно шевеля длинными руками. Тобиас,
старавшийся не терять его из виду, подумал, что так, должно быть, плавают
все богатые. Постепенно они прошли море больших катастроф и вошли в море
мертвых.
Их было столько, что Тобиае не мог припомнить, видел ли он сразу
столько живых людей. Они плыли, не шевелясь, лицом кверху, на разной высоте,
и вид у них был всеми забытый.
-- Это очень древние мертвецы, --сказал сеньор Эрберт. --Нужны века,
чтобы обрести такое, успокоение.
Еще глубже, где были умершие недавно, сеньор Эрберт остановился. Тобиас
догнал его в тот момент, когда мима них проплывала совсем юная женщина. Она
лежала на боку, глаза у нее были открыты, и за ней струился поток цветов,
Сеньор Эрберт приложил палец к губам и застыл, пока не проплыли
последние цветы.
-- Это самая красивая женщина, которую я видел в своей жизни, --сказал
он.
-- Это жена старого Хакоба, --сказал Тобиас. --Она моложе лет на
пятьдесят, но это она. Уверен.
-- Она проделала большой путь, --сказал сеньор Эрберт. -- За ней
тянется флора всех морей мира.
Они достигли дна. Сеньор Эрберт несколько раз сворачивал, шагая по
почве, похожей на рифленый шифер. Тобиас шел за ним. Только когда глаза
привыкла к сумраку глубины, он увидел, что там были черепахи. Тысячи
--распластавшихся на дне и таких неподвижных, что они казались окаменелыми.
-- Они живые, --сказал сеньор Эрберт, --но спят уже миллионы лет.
Он перевернул одну. Тихонько подтолкнул ее кверху, и спящее животное,
скользнув из рук, стало зигзагами подниматься к поверхности. Тобиас дал ей
уплыть. Он только поднял голову и увидел всю толщу моря, но с другой
стороны.
-- Похоже на сон, --сказал он.
-- Для твоего же блага, -- сказал ему сеньор Эрберт, --никому об этом
не рассказывай. Представь себе, какой беспорядок начнется на свете, если
люди узнают об этом.
Было около полуночи, когда они вернулись в поселок. Разбудили
Клотильду, чтобы она вскипятила воду. Сеньор Эрберт свернул черепахе голову,
но когда ее разделывали, всем троим пришлось догнать и отдельно убить
сердце, потому что оно выскочило и запрыгало по двору. Наелись так, что не
могли продохнуть.
-- Что ж, Тобиас, -- сказал тогда сеньор Эрберт, -- обратимся к
реальности.
-- Согласен.
-- А реальность такова, -- продолжал сеньор Эрберт, --что этот запах
никогда не вернется.
-- Вернется.
-- Нет, не вернется, -- вмешалась Клотильда, -- между прочим потому,
что его никогда и не было. Это ты всех взбаламутил.
-- Но ведь ты сама его слышала, --сказал Тобиас.
-- Я в ту ночь была сама не своя,--сказала Клотильда. -- А сейчас я
ничему не верю, что бы там ни творилось с этим морем.
-- Так что я ухожу, --сказал сеньор Эрберт. И добавил, обращаясь и
обоим:
--Вам тоже нужно уходить. На свете слишком много дел, чтобы сидеть в
этом поселке и голодать.
Он ушел, Тобиас остался в патио пересчитать звезды у горизонта и
обнаружил, что их стало на три больше, чем в прошлом декабре. Клотильда
позвала его в дом, не он не обратил на нее внимания.
-- Да иди же сюда, дурень, -- все звала его Клотильда, -- Целую
вечность мы не делали это, как кролики.
Тобиас ждал еще долго. Когда он наконец вошел, она уже спала. Он
разбудил ее, но был таким усталым, что толком ничего не вышло, и они только
и могли сплетаться, как два червя,
-- Ты совсем отупел, -- сказала Клотильда недовольно, -- Попробуй
думать о чем-нибудь другом.
-- Я и думаю о другом.
Ей захотелось знать, о чем, и он решил рассказать, ей при условии, что
она никому не скажет. Клотильда обещала.
-- На дне моря, --сказал Тобиас,--есть поселок из белых домиков, а на
террасах -- миллионы цветов,
Клотильда обхватила голову руками.
--Ох, Тобиас, --запричитала она.--Ох, Тобиас, ради всего святого, не
начинай ты снова всего этого.
Тобиас умолк. Он отодвинулся на край постели и попытался уснуть. Ему не
удавалось это до самого рассвета, пока не подул бриз и крабы оставили его в
покое.

Но никто не отозвался. Тогда он стал стучаться во все дома, даже
в те, где никто не жил, пока в этом переполохе не приняли участие собаки и
не перебудили всех.
Многие не чувствовали запаха. Зато другие, особенно старики, опустились
к берегу, чтобы насладиться им. Запах был таким густым, что начисто вытеснил
все другие запахи прошлой жизни. На рассвете он был так чист, что жалко было
дышать. Некоторые, насытившись, вернулись домой. Большинство осталось
досыпать на пляже.
Тобиас спал почти целый день. Клотильда добралась до него только во
время сиесты, и целый вечер они резвились в постели, оставив дверь в патио
открытой, Сначала они сплетались, как черви, потом сделали это, как кролики,
а под конец --как черепахи, пока не начало смеркаться и мир не потускнел. В
воздухе еще пахло розами. Время от времени в комнату долетали звуки музыки.
- Это у Катарино, --сказала Клотильда. --Должно быть, к нему кто-нибудь
пришел.
Пришли трое мужчин и женщина. Катарино подумал, что попозже могут
прийти еще и попытался наладить радиолу, Поскольку сам не сумел, то попросил
Панчо Апарсеида, который мог все, что угодно, потому что ему всегда было
нечего делать, а кроме того, у него был ящик с инструментами и ловкие руки.
Лавка Катарино помещалась в деревянном доме, стоявшем поодаль, на самом
берегу. В ней была большая комната со столиками и стульями и несколько
комнат в глубине дома. Наблюдая за работой Панчо Апаресидо, трое мужчин и
женщина много пили, сидя за стойкой, и по очереди зевали.
После многих попыток радиола наконец заработала. Услышав музыку,
отдаленную, но ясную, люди умолкали. Они смотрели друг на друга, не зная,
что сказать, и только тут понимали, как постарели с тех пор, когда последний
раз слышали музыку.
Тобиас обнаружил, что после девяти еще никто не спал. Все сидели у
дверей и cлушали старые пластинки Катарино с детской покорностью
неизбежному, с какой наблюдают солнечное затмение. Каждая пластинка будто
говорила, что ты давно уже умер, или о чем-то, что ты должен был сделать
завтра же, много лет назад, но так никогда и не сделал --забыл, --это было
все равно что вновь почувствовать вкус пищи после долгой болезни.
Музыка кончилась около одиннадцати, Многие легли спать, решив, что
будет дождь, потому что над морем появилась черная туча. Но туча опустилась,
подержалась немного на поверхности, а потом растворилась в воде. Наверху
остались только звезды. Немного позже ветер, дувший от поселка к морю,
возвращаясь обратно, принес запах роз,
--Я же говорил вам, Хакоб, --воскликнул дон Максиме Гомее. --Опять он
здесь. Уверен --теперь мы будем чувствовать его каждую ночь.
-- Бог этого не допустит, -- сказал старый Хакоб. -- Этот запах
--единственное, что пришло ко мне в жизни слишком поздно.
Они играли в шашки в пустой лавке, не обращая внимания на музыку. Их
воспоминания были такими древними, что не было пластинок достаточно старых,
чтобы пробудить их.
-- Я-то сам не очень верю во все это, - сказал дон Максимо Гомес,
--Если столько лет жить, питаясь голой землей, с женщинами, мечтающими о
маленьком садике с цветами, ничего странного, если в конце концов начнешь и
не такое чувствовать, и поверишь что все это на самом деле.
--- Да, но мы чувствуем это собственным носом, --сказал старый Хакоб.
-- Это ничего не значит, --заметил дон Максиме Гомес. --- Во время
войны, когда с революцией уже было покончено, мы так мечтали о настоящем
командире, что нам стал являться герцог Мальборо, во плоти и крови. Я видел
его собственными глазами, Хакоб.
Было уже за полночь, Оставшись один, старый Хакоб запер лавку и перенес
лампу в спальню. За окном, квадрат которого очерчивал светящееся море, он
видел скалу, откуда бросали в воду умерших.
-- Петра, -- тихо позвал он.
Она не слышала его, В эту минуту она плыла, будто водяной цветок, в
сверкающем полдне Бенгальского залива. Она подняла голову чтобы видеть
сквозь воду, как через освещенный витраж, огромную Атлантику. Но она не
видела своего мужа, который в этот момент, на другом конце света, снова
услышал радиолу Катарино,
-- Вот видишь, --сказал старый Хакоб. --Меньше чем полгода назад все
считали тебя сумасшедшей, а теперь сами устроили праздник в честь этого
запаха, из-за которого ты умерла.
Он погасил лампу и лег в постель. Он плакал тихо, безутешно,
по-стариковски всхлипывая, но скоро заснул.
-- Ушел бы я из этого поселка, если б мог, -- плакал он во сне, уехал
бы к чертям отсюда, будь у меня хоть двадцать песо.
С этой ночи, в течение нескольких недель, над морем стоял аромат роз.
Им пропитались деревянные дома, еда и вода для питья, и не было места, где
бы он не был слышен. Многие боялись, что этот запах идет даже от их
собственных испражнений. Мужчины и женщина, приходившие а лавку Катарино, в
пятницу ушли, но вернулись в субботу с целой толпой. В воскресенье еще
пришли люди, Они кишели везде, где только можно, в поисках еды и ночлега,
так что стало невезможно пройти по улице.
Приходили eщe я еще. В лавку Катарино вернулись женщины, покинувшие
поселок, когда оттуда ушла жизнь. Они стали еще толще и еще размалеваннее я
принесли модные пластинки, никому и ничего не напоминавшие. Вернулся кое-кто
из прежних жителей поселка. Они уходили, чтобы где-то в других местах набить
карманы деньгами, в вернулись, хвастая своими успехами, но одеты они были в
то же, в чем когда-то уходили. Появились музыканты и лотереи, гадалки и
наемные убийцы, и люди с живыми змеями на шее, продававшие эликсир
бессмертия. Они продолжали приходить еще в течение нескольких недель, даже
когда начались дожди и море стало неспокойным, а запах исчез.
Одним из последних пришел священник. Он появлялся всюду, ел хлеб,
обмакивая его в кофе с молоком, и мало-помалу стал запрещать все, что
появилась до него: лотереи, новую музыку и манеру танцевать под нее, и даже
недавний обычай спать на берегу, Однажды вечером, в доме Мельчора, он
произнес проповедь о запахе с моря.
- Возблагодарим же небеса, дети мои, --сказал он, - ибо это есть запах,
ниспосланный Богом.
Кто-то перебил его:
- Откуда вы знаете, падре, вы ведь его еще не слышали?
-- В Священном писании, --ответил тот, --ясно говорится об этом запахе.
Этот поселок избран Господом.
Тобиас, как сомнамбула, появлялся то тут, то там среди всеобщего
празднества, Он принес Клотильде деньги --она узнала, что это такое. Они
представляли себе, как выиграют в рулетку кучу денег, потом все подсчитали и
почувствовали себя несказанно богатыми с той суммой, которую могли
бы выиграть. Но однажды вечером не только они, но и толпа, заполнившая
поселок, увидели гораздо больше денег сразу, чем могло уместиться в их
воображении.
Это было в тот вечер, когда пришел сеньор Эрберт. Он появился
неожиданно, установил посреди улицы стол и поставил на него два больших
баула, доверху набитые банкнотами. Денег было столько, что вначале на них
никто не обратил внимания, --невозможно было поверить, что это в самом деле
деньги. Но когда сеньор Эрберт зазвонил в колокольчик, ему наконец поверили
и стали подходить ближе -- послушать.
-- Я самый богатый человек на свете, -- сказал он. -- Денег у меня
столько, что я не знаю, куда их складывать. Но кроме того, у меня столь
большое сердце, что оно не умещается в моей груди, - поэтому я принял
решение идти по свету и разрешать проблемы рода человеческого.
Он был крупный и краснолицый. Говорил громко, без пауз, жестикулируя
мягкими, вялыми руками, которые казались только что выбритыми. Речь
продолжалась четверть часа, потом он передохнул. Затем снова потряс
колокольчиком и начал говорить. В середине речи кто-то в толпе перебил его,
помахав шляпой:
--Слушайте, мистер, незачем столько говорить, начинайте раздавать
деньги.
--О нет, --ответил сеньор Эрберт.
-- Раздавать деньги просто так -- не только бессмысленно, но и
несправедливо.
Он нашел глазами того, кто его перебил, и сделал ему знак подойти.
Толпа расступилась,
-- Все будет иначе, -- продолжал сеньор Эрберт, -- с помощью нашего
нетерпеливого друга мы продемонстрируем сейчас наиболее справедливый способ
распределения богатств. Как тебя зовут?
-- Патрисио.
-- Прекрасно, Патрисио, -- сказал сеньор Эрберт, -- Как у всех, у тебя
есть давняя проблема, которую ты не в силах разрешить?
Патрисио снял шляпу и кивнул.
-- Какая же?
-- Проблема у меня такая, -- сказал Патрисио, --денег нет.
-- И сколько тебе нужно?
-- Сорок восемь песо.
Сеньор Эрберт издал торжествующий возглас: "Сорок восемь песо", --
повторил он. Толпа одобрительно зашумела.
-- Прекрасно, Патрисио, -- продолжал сеньор Эрберт, -- А теперь скажи
нам: что ты умеешь делать?
--Много чего.
-- Выбери что-нибудь одно, -- сказал сеньор Эрберт, - То, что умеешь
лучше всего.
-- Ладно, --ответил Патрисио, --Я умею подражать голосам птиц.
Снова послышался одобрительный шум, и сеньор Эрберт обратился к
собравшимся:
-- А теперь, сеньоры, наш друг Патрисио, который великолепно подражает
голосам птиц, изобразит нам пение сорока восьми разных птиц -- и таким
образом разрешит свою величайшую проблему.
И тогда Патрисио, перед удивленно притихшей толпой, начал подражать
пению птиц. То свистом, то клекотом он изобразил всех известных птиц, а
чтобы набрать нужное число --и таких, которых никто не мог узнать.

Состояние: доброе

Написал Ирландке СМС в двенадцать ночи с содержанием ГУД-НАЙТ МУН и ждал, что меня пошлют на небо за звездочкой, но вмесо этого получил очень позитивное пожелание спокойной ночи...
Все-таки Ирландка- чудо...
Говорил с Гретой, рад что с ней все хорошо. Франкенштейн- хороший парень, честный и мужественный. Я счастлив за них.

Состояние: доброе

тиканьем, были часы на
столике. "Время... о, время!.." - вздохнула она, вспомнив о смерти. А там, в
патио, под апельсиновым деревом, тоненько плакал малыш, и плач его доносился
из другого мира.
Она призвала на помощь всю свою веру. Почему никак не рассветет, почему
ей сейчас не умереть? Она никогда не думала, что красота может стоить таких
жертв. В тот момент, как обычно, кроме страха она почувствовала физическую
боль. Даже сквозь страх мучили ее эти жестокие насекомые. Смерть схватила ее
жизнь, как паук, который злобно кусал ее, намереваясь уничтожить. Но
оттягивал последнее мгновение. Ее руки, те самые, что глупцы мужчины
сжимали, не скрывая животной страсти, были неподвижны, парализованы страхом,
необъяснимым ужасом, шедшим изнутри, не имеющим причины, кроме той, что она
покинута всеми в этом старом доме. Она хотела собраться с силами и не
смогла. Страх поглотил ее целиком и только возрастал, неотступный,
напряженный, почти ощутимый, будто в комнате был кто-то невидимый, кто не
хотел уходить. И больше всего ее тревожило: у этого страха не было никакого
объяснения, это был страх как таковой, без всяких причин, просто страх.
Она почувствовала густую слюну во рту. Было мучительно ощущать эту
жесткую резину, которая прилипала к нЈбу и текла неудержимым потоком. Это не
было похоже на жажду. Это было какое-то желание, преобладавшее над всеми
прочими, которое она испытывала впервые в жизни. На какой-то миг она забыла
о своей красоте, бессоннице и необъяснимом страхе. Она не узнавала себя
самое. Ей вдруг показалось - из ее организма вышли микробы. Она чувствовала
их в слюне. Да, и это было очень хорошо. Хорошо, что насекомых больше нет и
что она сможет теперь спать, но нужно было найти какое-то средство, чтобы
избавиться от резины, обмотавшей язык. Вот бы дойти до кладовой и... Но о
чем она думает? Она вдруг удивилась. Она никогда не чувствовала такого
желания. Неожиданный терпкий привкус лишал ее сил и делал бессмысленным тот
обет, которому она была верна с того дня, как похоронила малыша. Глупость,
но она не могла побороть отвращения и съесть апельсин. Она знала: малыш
добирается весной до цветов на дереве и плоды осенью будут напитаны его
плотью, освеженные жуткой прохладой смерти. Нет. Она не могла их есть. Она
знала, что под каждым апельсиновым деревом, во всем мире, похоронен ребенок,
который насыщает плоды сладостью из кальция своих костей. Однако сейчас ей
хотелось съесть апельсин. Это было единственным средством от тягучей резины,
которая душила ее. Глупо было думать, что малыш был в каждом апельсине. Надо
воспользоваться тем, что боль, какую причиняла ей красота, наконец оставила
ее, надо дойти до кладовой. Но... не странно ли это? Впервые в жизни ей
хотелось съесть апельсин. Она улыбнулась - да, улыбнулась. Ах, какое
наслаждение! Съесть апельсин. Она не знала почему, но никогда у нее не было
желания более сильного. Вот бы встать, счастливой от сознания, что ты
обыкновенная женщина, и, весело напевая, дойти до кладовой,- весело, как
обновленная женщина, которая только что родилась. Обязательно пойти в патио
и...
Вдруг мысли ее прервались. Она вспомнила, что уже попыталась подняться
и что она уже не в своей постели, что тело ее исчезло, что нет тринадцати
любимых книг и что она - уже не она. Она стала бестелесной и парила в
свободном полете в абсолютной пустоте, летела неизвестно куда, превратившись
в нечто аморфное, в нечто мельчайшее. Она не могла с точностью сказать, что
происходит. Все перепуталось. У нее было ощущение, что кто-то толкнул ее в
пустоту с невероятно высокого обрыва. Ей казалось, она превратилась в нечто
абстрактное, воображаемое. Она чувствовала себя бестелесной женщиной - как
если бы вдруг вошла в высший, непознанный мир невинных душ.
Ей снова стало страшно. Но не так, как раньше. Теперь она не боялась,
что заплачет малыш. Она боялась этого чуждого, таинственного и незнакомого
нового мира. Подумать только - все произошло так естественно, при полном ее
неведении! Что скажет ее мать, когда придет домой и поймет, что произошло?
Она представила, как встревожатся соседи, когда откроют дверь в ее комнату и
увидят, что кровать пуста, замки целы и что никто не мог ни выйти, ни войти,
но, несмотря на это, ее в комнате нет. Представила отчаяние на лице матери,
которая ищет ее повсюду, теряясь в догадках и спрашивая себя, что случилось
с ее девочкой. Дальнейшее виделось ясно. Все соберутся и начнут строить
предположения - разумеется, зловещие - об ее исчезновении. Каждый на свой
лад. Выискивая объяснение наиболее логичное, по крайней мере наиболее
приемлемое: и дело кончится тем, что мать бросится бежать по коридорам дома,
в отчаянии звать ее по имени.
А она будет там. Она будет смотреть на происходящее, тщательно
разглядывая все вокруг, глядя из угла, с потолка, из щелей в стенах,
отовсюду - из самого удобного местечка, под прикрытием своей бестелесности,
своей неузнаваемости. Ей стало тревожно, когда она подумала об этом. Только
теперь она поняла свою ошибку. Она ничего не сможет объяснить, рассказать и
никого не сможет утешить. Ни одно живое существо не узнает о ее превращении.
Теперь - единственный раз, когда все это ей нужно - у нее нет ни рта, ни рук
для того, чтобы все поняли, что она здесь, в своем углу, отделенная от
трехмерного мира непреодолимым расстоянием. В этой своей новой жизни она
совсем одинока и ощущения ей совершенно неподвластны. Но каждую секунду
что-то вибрировало в ней, по ней пробегала дрожь, заполняя ее всю и
заставляя помнить, что есть другой, физический мир, который движется вокруг
ее собственного мира. Она не слышала, не видела, но знала, что можно слышать
и видеть. И там, на вершине высшего мира, она поняла, что ее окружает аура
мучительной тоски.
Секунды не прошло - в соответствии с нашими представлениями о времени,
- как она совершила этот переход, а она уже стала понемногу понимать законы
и размеры нового мира. Вокруг нее кружился абсолютный и окончательный мрак.
До каких же пор будет длиться эта мгла? И привыкнет ли она к ней в конце
концов? Тревожное чувство усилилось, когда она поняла, что утонула в густом,
непроницаемом мраке: она - в преддверии рая? Она вздрогнула.
Вспомнила все, что когда-либо слышала о лимбе. Если она и вправду там,
рядом с ней должны парить другие невинные души, души детей, умерших
некрещеными, которые жили и умирали на протяжении тысяч лет. Она попыталась
отыскать во мраке эти существа, которые, вероятно, еще более невинны и
простодушны, чем она. Полностью отделенные от физического мира, обреченные
на сомнамбулическую и вечную жизнь. Может быть, малыш здесь, ищет выход,
чтобы вернуться в свою телесную оболочку.
Но нет. Почему она должна оказаться в преддверии рая? Разве она умерла?
Нет. Произошло изменение состояния, обыкновенный переход из физического мира
в мир более легкий, более удобный, где стираются все измерения.
Здесь не надо страдать от подкожных насекомых. Ее красота растворилась.
Теперь, когда все так просто, она может быть счастлива. Хотя... о! не
вполне, потому что сейчас ее самое большое желание - съесть апельсин - стало
невыполнимым. Это была единственная причина, по которой она хотела вернуться
в прежнюю жизнь. Чтобы избавиться от терпкого привкуса, который продолжал
преследовать ее после перехода. Она попыталась сориентироваться и
сообразить, где кладовая, и хотя бы почувствовать прохладный и терпкий
аромат апельсинов. И тогда она открыла новую закономерность своего мира: она
была в каждом уголке дома, в патио, на потолке и даже в апельсине малыша.
Она заполняла весь физический мир и мир потусторонний. И в то же время ее не
было нигде. Она снова встревожилась. Она потеряла контроль над собой. Теперь
она подчинялась высшей воле, стала бесполезным, нелепым, ненужным существом.
Непонятно почему, ей стало грустно. Она почти скучала по своей красоте -
красоте, которую по глупости не ценила.
Внезапно она оживилась. Разве она не слышала, что невинные души могут
по своей воле проникать в чужую телесную оболочку? В конце концов, что она
потеряет, если попытается? Она стала вспоминать, кто из обитателей дома
более всего подошел бы для этого опыта. Если ей удастся осуществить свое
намерение, она будет удовлетворена: она сможет съесть апельсин. Она
перебирала в памяти всех. В этот час слуг в доме не бывает. Мать еще не
пришла. Но непреодолимое желание съесть апельсин вместе с любопытством,
которое вызывал в ней опыт реинкарнации, вынуждали ее действовать как можно
скорее. Но не было никого, в кого можно было бы воплотиться. Причина была
нешуточной: дом был пуст. Значит, она вынуждена вечно жить отделенной от
внешнего мира, в -своем мире, где нет никаких измерений, где нельзя съесть
апельсин. И все - по глупости. Уж лучше было бы еще несколько лет потерпеть
эту жестокую красоту, чем исчезнуть навсегда, стать бесполезной, как
поверженное животное. Но было уже поздно.
Разочарованная, она хотела где-то укрыться, где-нибудь вне вселенной,
там, где она могла бы забыть все свои прошлые земные желания. Но что-то
властно не позволяло ей сделать это. В неизведанном ею пространстве
открылось обещание лучшего будущего. Да, в доме есть некто, в кого можно
воплотиться: кошка! Какое-то время она колебалась. Трудно было представить
себе, как это можно - стать животным. У нее будет мягкая белая шерстка, и
она всегда будет готова к прыжку. Она будет знать, что по ночам глаза ее
светятся, как раскаленные зеленые угли. У нее будут белые острые зубы, и она
будет улыбаться матери от всего своего дочернего сердца широкой и

прошлую ночь
пролежало тело, так несло формальдегидом. Это, разумеется, был не тот запах,
что шел из сада. Это был тревожный, особенный запах, не похожий на аромат
цветов. Запах, который навсегда, стоило только узнать его, казался трупным.
Запах, леденящий и неотвязный, - так пахло формальдегидом в анатомическом
театре. Он вспомнил лабораторию. Заспиртованные внутренности, чучела птиц. У
кролика, пропитанного формалином, мясо становится жестким, обезвоживается,
теряет мягкую эластичность, и он превращается в бессмертного, вечного
кролика. Формальдегидного. Откуда этот запах? Единственный способ остановить
разложение. Если вены человека заполнить формалином, мы станем
заспиртованными анатомическими образчиками.
Он услышал, как снаружи усиливается дождь и барабанит, будто
молоточками, по стеклу приоткрытого окна. Свежий воздух, бодрящий и
обновленный, ворвался в комнату, неся с собой влажную прохладу. Руки его
совсем застыли, наводя на мысль о том, что по артериям течет формалин, -
будто холод из патио проник до самых костей. Влажность. Там очень влажно. С
горечью он подумал о зимних ночах, когда дождь будет заливать траву и
влажность примостится под боком его брата, и вода будет циркулировать в его
теле, как токи крови. Он подумал, что у мертвецов должна быть другая система
кровообращения, которая быстро ведет их к другой ступени смерти - последней
и невозвратной. В этот момент ему захотелось, чтобы дождь перестал и лето
стало бы единственным, вытеснившим все остальные временем года. И поскольку
он об этом думал, настойчивый и влажный шум за окном его раздражал. Ему
хотелось, чтобы глина на кладбищах была сухой, всегда сухой, поскольку его
беспокоила мысль: там, под землей, две недели - влажность уже проникла в
костный мозг - лежит человек, уже совсем не похожий на него.
Да. Они были близнецами, похожими как две капли воды, близнецами,
которых с первого взгляда никто не мог различить. Раньше, когда они были
братьями и жили каждый своей жизнью, они были просто братьями-близнецами,
живущими как два отдельных человека. В духовном смысле у них не было ничего
общего. Но сейчас, когда жестокая, ужасная реальность, будто беспозвоночное
животное, холодом заскользила по спине, что-то нарушилось в едином целом,
появилось нечто похожее на пустоту, словно в теле у него открылась рана,
глубокая, как бездна, или как будто резким ударом топора ему отсекли
половину туловища: не от этого тела с конкретным анатомическим устройством и
совершенным
геометрическим рисунком, не от физического тела, которое сейчас
чувствовало страх, - от другого, которое было далеко от него, которое вместе
с ним погрузили в водянистый мрак материнской утробы и которое вышло на
свет, поднявшись по ветвям старого генеалогического древа; которое было
вместе с ним в крови четырех пар их прадедов, оно шло к нему оттуда, с
сотворения мира, поддерживая своей тяжестью, своим таинственным присутствием
всю мировую гармонию. Возможно, в его жилах течет кровь Исаака и Ревекки,
возможно, он мог быть другим братом, тем, который родился на свет уцепившись
за его пятку и который пришел в этот мир через могилы поколений и поколений,
от ночи к ночи, от поцелуя к поцелую, от любви к любви, путешествуя, будто в
сумраке, по артериям и семенникам, пока не добрался до матки своей родной
матери. Сейчас, когда равновесие нарушено и уравнение окончательно решено,
таинственный генеалогический маршрут виделся ему реально и мучительно. Он
знал, что в гармонии его личности чего-то недостает, как недостает этого в
его обычной, видимой глазу целостности: "Лотом вышел Иаков, держась за пяту
Исава ".
Пока брат его болел, у него не было такого ощущения, потому что
изменившееся лицо, искаженное лихорадкой и болью, с отросшей бородой, было
непохоже на его собственное.
Сразу же, как только брат вытянулся и затих, побежденный окончательной
смертью, он позвал брадобрея "привести тело в порядок". Сам он был тут же и
стоял вжавшись в стену, когда пришел человек, одетый в белое, и принес
сверкающие инструменты для работы... Ловким движением мастер покрыл мыльной
пеной бороду покойника - рот тоже был в пене. Таким я видел брата перед
смертью - медленно, будто стараясь вызнать какой-то ужасный секрет,
парикмахер начал его брить. Вот тогда-то и пришла эта жуткая мысль, которая
заставила его вздрогнуть. По мере того как с помощью бритвенного лезвия все
более проступали бледные, искаженные ужасом черты брата-близнеца, он все
более чувствовал, что это мертвое тело не есть что-то чуждое ему - это нечто
составляющее единый с ним земной организм, и все, что происходит, - это
просто репетиция его собственной... У него было странное чувство, что
родители вынули из зеркала его отражение, то, которое он видел, когда
брился. Ему казалось сейчас, что это изображение, повторявшее каждое его
движение, стало независимым от него. Он видел свое отражение множество раз,
когда брился, - каждое утро. Сейчас он присутствовал при драматическом
событии, когда другой человек бреет его отражение в зеркале невзирая на его
собственное физическое присутствие. Он был уверен, убежден, что если сейчас
подойдет к зеркалу, то не увидит там ничего, хотя законы физики и не смогут
объяснить это явление. Это было раздвоение сознания! Его двойником был
покойник! В полном отчаянии, пытаясь овладеть собой, он ощупал пальцами
прочную стену, которую ощутил как застывший поток. Брадобрей закончил работу
и кончиками ножниц закрыл глаза покойному. Мрак дрожал внутри него, в
непоправимом одиночестве ушедшей из мира плоти. Теперь они были одинаковыми.
Неотличимые друг от друга братья, без устали повторяющие друг друга.
И тогда он пришел к выводу: если эти две природные сущности так тесно
связаны между собой, то должно произойти нечто необычайное и неожиданное. Он
вообразил, что разделение двух тел в пространстве - не более чем видимость,
на самом же деле у них единая, общая природа. Так что когда мертвец станет
разлагаться, он, живой, тоже начнет гнить внутри себя.
Он услышал, как дождь застучал по стеклу с новой силой и сверчок
принялся щипать свою струну. Руки его стали совершенно ледяными, скованные
холодом долгой неодушевленности. Острый запах формальдегида заставлял
думать, что гниение, которому подвергался его брат, проникает, как послание,
оттуда, из ледяной земляной ямы. Это было нелепо! Возможно, все перевернуто
с ног на голову: влияние должен оказывать он, тот, кто продолжает жить, -
своей энергией, своими живыми клетками! И тогда - если так - его брат
останется таким, какой он есть, и равновесие между жизнью и смертью защитит
его от разложения. Но кто убедит его в этом? Разве невозможно и то, что
погребенный брат сохранится нетронутым, а гниение своими синеватыми
щупальцами заполонит живого?
Он подумал, что последнее предположение наиболее вероятно, и,
смирившись, стал ждать своего смертного часа. Плоть его стала мягкой,
разбухшей, и ему показалось, что какая-то голубая жидкость покрыла все его
тело целиком. Он почувствовал - один за другим - все запахи своего тела,
однако только запах формалина из соседней комнаты вызвал знакомую холодную
дрожь. Потом его уже ничто не волновало. Сверчок в углу снова затянул свою
песенку, большая круглая капля свисала с чистых небес прямо посреди комнаты.
Он услышал: вот она упала - и не удивился, потому что знал - старая
деревянная крыша здесь прохудилась, но представил себе эту каплю прохладной,
бескрайней, как небеса, воды, добрую и ласковую, которая пришла с небес, из
лучшей жизни, где нет таких идиотских вещей, как любовь, пищеварение или
жизнь близнецов. Может быть, эта капля заполнит всю комнату через час или
через тысячу лет и растворит это бренное сооружение, эту никому не нужную
субстанцию, которая, возможно, - почему бы и нет? - превратится через
несколько мгновений в вязкое месиво из белковины и сукровицы. Теперь уже все
равно. Между ним и его могилой - только его собственная смерть. Смирившись,
он услышал, как большая круглая тяжелая капля упала, произошло это где-то в
другом мире, в мире нелепостей и заблуждений, в мире разумных существ.

ЭЭЭ блин тупо как-то получается... Кстати, вчера вспомнил, что скоро будет год и семь месяцев, как я не епалось. Да и не особо хочется (и не можется). Вот так воть.
Афигец...
В общем, как-то я кастрировалось в последнее время. Не хочу никого...
Даже к Ирландке что-то платоническое- свелое... Но ничего полового.
К парням тоже не тянет. Так что гомосексуализм мне не грозит. Хотя это было бы лучшим выходом из сложившейся ситуации.
Зе вундс оф дайн маст вэниш
Зе вундс оф дайн шелл дисапир...
ВАХ
Мерзкоооооооооооооооооо...
Бля, чем бы заняться?
хАчу тАпор!
зАрЭжу бля кто под руку попадется!!!
Все же, я не редкость тупая скотина. Не был готов ко вчерашнему, а пошел. И увидел то, что не должен был видеть. Как-нибудь на досуге я за это выколю себе глаза отверткой. Самонадеянный оболтус! И что же я ожидал? Кто бы стал винить себя? Никто. Кроме меня.
Эх. Вот так вот... Убится бы ап унитасс...
В любом случаи я был виноват. Я знал. И пошел. Подумал, что выдержу. Ошибся.
Херня, как говорится, случается. Но когда с кем-то постоянно творится херня, то говорится, что этот человек- неудачник. И лох, да, помню- меня часто так называли. Из-за того, что решил сыграть по-честному. Кстати, я это просбище оправдал. По жизни.
Как же полюбить такую блядь? Ни мужественности, ни силы, ни красоты... Похоже, все девушки, которые в меня влюблялись, были безнадежными дурами.
Адам, похоже, решил порвать с прошлым. И гонет меня из своей жизни. Окей, я не навязываю себя ему.
Увидев зло в чем-то, больше не сможешь это полюбить никогда.
Вот так вот. Пишу под Хавайот и Сикстинайн, злюсь...

things you can resist
things you cannot
they're just framed in blood

kick the chair right down under me
leave me hanging alone in misery
kick the chair right down under me
leave me hanging alone in misery

some may wish never to be born
wastin' the dawn
like a rose growin' from the christ's thorn
wastin' the dawn been waitin'

Brandon Lee
++++++++++++++
what would there be
as the river of sadness turns into sea
could there be
another thousand stories like you and me
wanted a heart, wanted a soul
more than anything else in this world
but we are doomed
our flesh 'n' wounds
i would never give in

just like the moon does
we rise'n'shine'n'fall
over you
that I rise'n'shine'n'crawl
victims aren't we all

what would there be
beyond the eyes of brandon lee
could there be
a revenging angel left to bleed
wanted the truth, wanted the faith
more than anything else in this world
but we are doomed body and soul marooned
i would never give in

Слушаю Мистрис Лак уже наверное в сотый раз у тарел а по черному... Вообще, Корейская Цыпочка- гений, каких мало, ИМХОрин амозмамб (копирайт с Абсолютное Зло).
Часть Парти- вообще экстаз. А Портрет- красота...
И еще, так задевает основная тема... Что-то жутко знакомое и дорогое в ней...
Эстетика, как говорится...
Вот, пока писал, перешло к Порт Вью... Тоже верджн а...

Current music: Chick Corea Electric Band - Mistress Luck-A Portrait
Состояние: так себе

Встретились и пошли на Зеппелин, хотя пришли только за пятнадцать минут до конца фильма... Потом нас с Адамом аккуратно отшили. Потом жрал кошачий корм (кстати, неплохой) с Леной. Я вообще очень люблю сухой кошачий корм. И ненавижу собачий.
Потом сидел на Каскаде с Гретой и ее парнем в жутком смятении по поводу... некоторой фигни, в которую не будем углубляться. Тут пришла она. И спасла меня вместе с Гретой и ее парнем.
Ирландка, какое же ты чудо... Не ломай меня, пожалуйста...

Current music: Blackmore's Night - When I Was On Horseback
Состояние: так себе