Обратный путь по вагону несущегося с дикой скоростью поезда Ману запомнит. Он двигался, как в киселе, в теории относительности, каждый шаг - вечность, интересно, ездил ли Эйнштейн к морю, подумать о Мартине. Пока он шел, одна цыганка умудрилась ему пересказать всю его прежнюю жизнь, а о будущем не хоочу, сказала, и пересказ стоил какой-то ерунды, а потом еще напоила его чаем, там же, на ходу в проходе, и странно так посмотрела вслед, пока оглядывался же - ударился о храпящие выставленные носки лицом, чуть не упал, тут бригада акушеров собирала хищные инстументы, у мальчика резались уже зубки, и он плакал, взрослея на глазах, в соседнем купе пили и собирали бутылки двое подозрительных, две их спутницы исполняли танец живота, для Гиннеса, что ли, потому что освещались животы их попеременно то солнечным, то лунным светом, значит, не ядерная, догадался Ману, раз светила всходят и бегают за окошком.
Предыдущая перед его купе нижняя боковая охала, изображая крупного слона, слона в белом покрывале до пят, слон кряхтел и двигался на месте, иногда голосом давешней тесной дамы говорил гласную У, или долго говорил, растягивая по Эйнштейну, или, когда поезд швыряло вдруг, получалось у-у-у. Из-под слона в стенку-боковинку упирались задники начищенных сапог, и все окружающие соседи, вывесив головы в проход, цокали и покачивали, дивясь, видно, нравам животного мира.
Место Ману, на котором он должен бы доехать до моря, оказалось занятым. На нем сидела миловидная, кареглазая, она сразу обдала его, напоила сладкой пенкой горячего, густого шоколада, и после паузы на питье для глаз выверенно спросила: Может, уступите мне, я снизу тогда лягу. Ману, уж на что циник, тупо спросил: а вы откуда?/ а я с боковой, но ее не опустить, там слон, а мне нужно лечь, так вы мне уступите, или вам внизу удобнее?
Индус храпел наверху в полной выкладке: в черной тройке и белой чалме, или как там у них, секретарь его, противный, делал вид, что глаза у него закрыты, и жарко дышал. Ману тоскливо подумал что духотища, что наверху еще жарче, придется раздеваться там, в узком пространстве меж 2ой и 3ей, вывихиваясь из одежды, и, снимая уже туфли, буркнул: ну что ж, вы женщина, уступаю всё же, взялся за коричневые боковины и приготовился вскинуться было на верхнюю. В полете его догнали слова шоколадницы: "конечно, женщина" - успокоила, называется, "давайте, я вам помогу", и ему помогли, ага, ему помогали, да уж, а затем на верхней полке проводил он чуть не насильственную дегустацию всех сортов шоколада: от горьковато-черного до восхитительно-воздушного, точно, где пузырьки, через тягучий маслянистый, а как дошли до молочного, да, Аленка, а ты женат, а позвонишь еще - он и вышел.
Местный таксист в Предпортовом тут сразу спросил: к морю? о Мартине подумать?/ да, а откуда вы, про Мартину../так почти всегда, многие так..- и через час он уже стоял возле волн, и ширины. Море гудело и слушало, море гнало к нему спины, овечьи серые мокрые спины, ничего удивительного, а страшно, как жертвоприношение, море перемалывало дождь, и косым ветром гоняло белые хлопья-всхлипы: чаек ли оставшихся, парусников ли - и всё-то было мокрым, а горизонта вовсе не было - не было, и всё тут. Ничего не было, море не цыганка, откуда ему будущее, это Мара цыганка, а Ману один тут - сухой да нетронутый, как лист древесный водоотталкивающий. Кинул в итоге камешек в море, кругов не дождался, и уехал обратно. В Питер. Во всю эту кутерьму.
И вернулся.
В ноль вернулся.
И в дождь.