да, и ладони бывают яркими. Что же тут. Никуда и не деться иногда, ложатся-вдеваются, свежесть.
Посмотрел на пальцы, холодно, свежесть из окна, никак не влезет весна, не влазит она тут, ну никак, что ж тут. В комнате за плечом бубнил-реготал Павлик, его сочные губы качали воздух, а тут сыровато из окна, ночь. Две чайки, две почему-то чайки пролетели, походили-побродили по снегу, снег летит, летать, летит, движется, ьелые на белом, худосочные чайки, глупые. Взлетели на крышу чьего-то гаражика инвалидского, гурчат там. Нева рядом, и море тут. В тело бы им - подумалось (на окошке пляшут тени веток, черные на сером, тени на подсвеченном, абрисы каких-то непонятных лапок, снег-дождь, в окно мокрое, фенечка на руке.)
Да, фенечка. Вика-вичка - вон, сидит, улыбается, типа слушает - а приглядывает ведь: свой, своё! - нет, ну неплохая девчонка, вот и фенечку подарила. Черно-белую, мелкий бисер, инь-янь посерединке, черный шнурок. Правая рука. На правую руку. "Потрогай, слышишь, как ножками бьет?" - бог ты мой! что там бьет! ну ведь нечему бить-то, как так. А мой, говорит, мой. Мой, моё. Не, ну столько точно пить вредно. Вон уже и чайки двоятся, а летом, в тепле - бешеные, жрные, носятся за катером. а катер по Черному морю бы, а корма, бы, а Мартинка, бы, и кидать-кидать им, жадным, хохотать и обниматься. Потому что потом ночь, и свечки на чемодане в съемной сараюхе, и колыхания-колебания, ох, ну вот я и ругаться, а все равно же: колыхания, о! и надеваться-надевать, и ночью можно голышом - в черное-черное. черное.
И чтобы под - бездна.
Ману погасил сигарету, вернулся.

Сегодня игра в поезда. Надо рассказать про поезда, последние у кого как.
Павлик жарил про давешнее, да, все помнили, сиськи, нолики. У него не обходилось без придумываний, все его приключения обсасывались, да еще и с причмокиваниями, а у нее жадный рот, говорил он, и причмокивал, а где у тебя, Ману, варенье, говорил он, и капающим вишневым добавлял: а у нее жадный рот. Глаза его блестели, тут вот капало на полировку, карты в стороне рубашками, чай, кофе. Вика пьет чай. Вике нельзя иное. Вика теребит лацкан, на лацкане свернулась труба-змея. Тромбон-труба, стилизация, значочек. Привставшая над овалом подвернутым, сзади хвостик, спереди - раструб. Как стадион с разбежками вовне. Подарили как-то на концерте, было дело. Теребит, жарко шепчет: хочу надеть тебе колечко. Какое-какое, вика-викуля? резиновое-резинку, ты бережешься, радость моя, ты боишься суматошности моей, смех один.
Змея-змейка раскрыла пасть, из пасти звуки, в окно колотятся клювами чайки, катерок летит, волны. А никто и не слышит, все слушают Джей-ДЖея. Он травит про то, как соорудитьь поезд.
Надо взять пивную банку, Говорит он. Надо смять ее в параллелограмм, говорит умный-умный Джей-Джей. "Параллелепипед" - добавляет Павлик, и капелька красного падает вновь.
Да, морщится, морщится. Смять, нарезать вдоль дырочек продольных ("чтобы дуло" - радостно подхватыват Вика), и Джей смотрит на нее печально, "дуло", сообщает он, ох как дуло. Когда дует, добавляет он, не видно, что ты уехал, что к жене твоей, Таньке, снова приехал этот Мишка (и все вздохнули, все, даже Костас, и Раечка, они-то не могли и в принципе знать Таньку, знать приходящего погонять в Героев Мишку - но слышали-слышали, вот и вздыхали..)
Ну что тут, Говорит Джей-Джей. В небе всплывают дирижабли (Ману косится в окно, нет, чайки улетели, дирижабли нынче - точно, пузатые сиськоватые дирижабли). Ну дуло. Дырки в окнах, и дуло сильно, а Танька, небось (и все вздохнули на "танька-небось". ну потому что. Потому что все знали болезнь его (или ее?), а может, и неправда, всё же быть женой философа, да еще и двоих нянчить - 7 и 9 - это чересчур.
"А этот гад берет, понимаешь ли, Кристиана, ну знаете - он спец в баллисте - и обучает его по-быстрому. И всех мочит. Баллистой."
"А я больше еретиков люблю" - вдруг сказал Ману, и сам себе удивился. Все перестали вздыхать и оборотились. Все глядели в рот ему, стало неудобно как-то, мимо прошел мертвый юноша, у него мокрая челка, Ману стало немного не по себе, бледный тот потому что, а еще потому что у юноши в руке был зажат плюшевый старенький мишка, и мишка бился-бился-бился. Ну прошел. Ну поглядел. Черные глаза. Голый мальчик. Красивый. Красивый мертвый черноглазый мальчик на фоне внимательных глаз с мишкой в руке и дирижаблей, взлетающих, пухнущих в неначашихся весной окнах.
Ладно - сказал Ману. Ладно - и все удивились. Всем хотелось поудивляться, что ли - выскользнуть из ДЖейДЖеевой ревности да Паликова обжорства, а тут поэт байку травит.
И пока Ману рассказывал что-то (что? про красный мешочек? про бойкие жмурки? про что?) - юноша тот сменился другим, другой был в странных одеждах, кимоно? - точно, непонятные одежды, на нем пояс, косичка, глаза ласковые, прошел к столу, сам в окно глядит, расстелил бумагу, желтоватую, странную тоже, вытащил пару белых пузырьков, кисточки - и стал ни на кого не глядя, что-то там выводить, медленно, медленно, куда уж медленнее - а взгляд как у старца, да.
Некуда спешить, сказал Ману. Мартинка вошла и сказала: привет, Бо!