Невысокая черноволосая женщина идет краем парка. В руках ее зажат поводок, в глазах ее – голые еще деревья, ветки серые-красные-зеленоватые, и небо апрельское холодное свежее. Шуршат мимо люди, парочки, парочки, в ушах ее – шум далекого отсюда города, порт, движения кранов, механистические звуки-лязги издалека, вон журавли-журавли тянут клювы к кораблю, и с белым шипением скользит по Неве рядом с ней большая льдина. Льдина белая, и тащит себя в море, оно вот уже, рядом, здесь. Парочки вдоль реки глядят вслед льдине, мальчишки прыгают у берега по застрявшим белым на отмели снежным белым телам, рядом вращает крыльями большая ветряная мельница, приспособленная под ресторан. Крылья ненатуральны, мотор – не ветер, машины сплошь черны, как жуки. Рано еще жукам.
К берегу подъезжает машина, джип, тоже черный, и вышедшие из нее две молодые женщины облокачиваются о парапет, тоже смотрят на льдину, и на девушку с овчаркой на мостике на Петровский остров.
Девушка с овчаркой поднимаются на мостик, деревянный мостик, глядят вслед льдине. Река распахивается тут, вливается впереди в простор, синий, нет, еще не синий, а огромный. Он сливается с небом, как заведено. Как заведено, подумала она. Плоский простор, свобода, подумала Мартина. Плоская свобода. Она смотрит вскользь на двух молодых женщин, выходящих на набережной из джипа, потом спускается с моста и идет дальше, мимо них, идет к устью моря.

Они о чем-то негромко говорят, блондинка и брюнетка, облокотившиеся о парапет. Курят. У блондинки в руках длинный клетчатый зонтик, он ей мешает говорить, она ставит его иглой вниз, в землю. У нее милое лицо, иногда она облизывает быстро губы и смотрит на подругу. Их руки то встречаются, то убирают прядь волос с щеки подруги, от глаз. Глаза лучше видеть. В устье вплывает кораблик, гудом своим перекрывает их слова, лязгают краны, шипит мимо льдина. Мимо них проходит девушка с овчаркой, собака отпущена с поводка и радостно подбегает к парочке. Девушка кричит ей: фу, Фреззи, подходит, извиняется, идет дальше, вдоль побережья с редкими сосенками, жухлой прошлогодней травой. За ней движется, скользит тень – по траве, по песку, огибает стволы деревьев.

Ману приподнялся на локте и откинул голову, волосы мокрые совсем, на его подушке сыро от волос, ночь никак не заканчивалась. Раз за разом, раз за разом они выходили, входили: спальня-кухня, маршруты свеч по потолкам, желтые хризантемы в зеленой вазе, зеленая свечка, желтые блики. Шампанское, джаз, блестящие глаза, лиц почти не видно, широкие бокалы, блестят губы на ободке. Ободок-ободок, обоюдный ободок. Так не бывает, так бывает, верчение бокалов в руках, вращение глаз, свечка пляшет, круглая тень крутит халахуп на потолке.
Лунный свет вполз в комнату, облизал принесенный Мартиной пакет, вернее, коробочку, белый кубик, перевязанный желтыми тесемками, сверху бантик – желтые обводы, лепестки с пустотой, высохшие желтые плевки, и пополз дальше, к кровати. Лунный свет одолевал тень, вышел месяц из тумана, вспомнилось, вынул ножик из кармана.
Пока месяц напускал медленную свою ласку, двигаясь вдоль ее тела: ощупал ступни, посеребрил икры, лизнул бедра, задержался немного в ложбинке на спине, где горные долины, где лежит снег, где долины через горлышко распахиваются в простор, постоял там, помечтал и пошел дальше, целуя уставшую спящую ее, лежащую ничком, лежащую на плече Ману (а его пальцы двигались перед ним, перед лунным светом, по черно-белому телу ее, сегодня пальцы пили черное, неохотно уступая, удерживая, сражаясь за границу) – он вспомнил про вчерашнее.
Переплеты окна походили на рельсы, усталый голос машиниста сказал: уважаемые пассажиры, поезд следует, сказал голос, а потом быстро пробубнил басовой скороговоркой обязаловку: не оставляйте, не ..дить, не ...ить, азрительныевещи - следует щить зднойбригаде, помните, новенно новить НЕ-вАз-мО-ЖнО! – подчеркнул наконец, и поехали. Желтые фонари срывались назад, как осенние листья, она – головой – на плече, поздно совсем, поезд баюкает, темнота за окном улетает, и ноги гудят. Потом приехали, потом было потом, а позже, отмокая в ванной, смастерил белый бумажный кораблик, и тот поплыл вдоль берега, вдоль белых берегов.

Молодой человек шел в тени деревьев, краем парка, солнце еще не грело почти. Редкие прохожие не замечали его. Он шел параллельно берегу, чайки кричали, река ползла к морю, и он шел вдоль реки. Солнце уходило перед его шагами. Он был черноволос, черные плечи пальто, черные ботинки.
Рядом с ним двигалась симпатичная кареглазая темноволосая девушка с собакой. Он жалел, что она освещена, что солнце гладит ее губы, что свет забивается под складки на ее пальто – там, под грудью. Он обхватил себя руками и сжал себя, не выпуская, останавливая. Но деревья шевелили ветвями тени на песке, рисуя иероглифы, и песок вслушивался в шуршание кисточек, читая древние темные письмена спиной. Так же точно всходило оно, темное, в человеке.
Он откинул голову, посмотрел на небо, опустил – на похожее, отражающееся, с корабликом посередине, с пятном скользящего света. Опустил, а затем вновь откинул голову, и тьма, темень - выглянуло, выдернулось и всё.
Затем опустил руки в карманы пальто, на котором поблескивал крохотный значок, похожий на заплетенные в овал рельсы с выбросом, с раструбом, распахивающимся зевом змеи, с серебром, вливающимся, разливающимся в черное.

Девушка, шедшая вдоль Малой Невки к морю, вела на прогулку собаку, себя, свои мысли, шумы в ушах, рассеянно скользила глазами вдоль реки. Она вела к морю льдину, ей хотелось выпустить ее, белую, тающую - на свободу, в простор впереди. Она вела себя по краю парка, на границе света. Она не оборачивалась, не слышала шагов. Она слышала крики чаек, гудки пароходов в порту, далекие лязганья веселых кранов, шипение льдины. Мальчишки, женщины, деревья, солнце, вода – все жили, все говорили на своем языке, пытаясь ее предостеречь. Но она думала о свободе, и некогда ей было понять язык волн.
Белая чайка, чайка-капитан села на льдину и, уплывая в сверкающее море, оглянулась на нее.
Сосна на пригорке вывернула хвойные ладони, подставила плечи заходящему солнцу. На плечи сел черный ворон и вгляделся вниз, в девушку и тень. Сосна поежилась и хотела сказать девушке, подсказать, нечем.
Если бы она не оглянулась, если бы прядь черных волос не упала ей на глаза.
Если бы не дунула она на челку, пытаясь разглядеть черную тень.
Если бы он не увидел края ее губ и глаз, и ветер помог ему, лунный, невесть откуда тут ветер.
Если бы он не увидел, хищный, края ее губ и глаз, и вздымание волн по всему ее телу – ему помогал черный ветер, а руки его высвобождали уже плоть.
Если бы не взглянула она туда, туда, где сжимал он руками, руками, музыкальными пальцами сжимал светлую круглую луну. Если бы не накатил на нее дикий прилив, взрывающий вены и утягивающий в пасть лунную океаны. Если бы не закричали горько чайки, как гибнущие под волной прибрежные люди.
Если бы не всколыхнуло, не потащило, не понесло ее черное-черное желание, давно кипевшее? кипевшее, как голод, тьма, во тьму.
Если бы не цунами.
Если бы у сосен были другие языки, не мягкие иглы, не хвойный лепет, если бы умели жалеть сосны, когда спиной, когда ствол сосны скрипит и гнется, как весло, загоняющее созвездия в жуткий танец, будто пляска черных губ, жар и холод пальцев-пальцев.
Если спас бы ее песок, мудрый прибрежный песок, слежался, когда-то ведь был он мягким.
Тогда не хлопнул бы крышкой черный человек-ящик, поглотивший ее.
Поглотивший ее. Поглотивший ее.
Сон скользил в ней, Мартине, она вздрагивала, мужские пальцы разглаживали ее веки. Луна ушла, воронье откаркало, прилетели скворцы, юркие черные нестрашные пересмешники-скворцы.