нет ничего проще, чем так вот скукожиться – и тонны дней, ночей, пролетающие мимо, незаметны – их нет. Сосредоточение в глубине, кусочек пространства – не выходя, не трогая. 30 квадратных метров молчания, времени нет.
А необходимо надо так потому что ибо.
И боли нет, и ничего нет, не было, не будет.
В стену вделана квадратная дыра, и картинка – играющие в крестный ход облака ли, а то и вермишелевые останки - таскают знамена, знаменья торжественно, тают, сворачиваются, дразнят, потихоньку раздеваясь-одеваясь, кто-то вращает полуголую чашку, во рту ничего не движется. Звуков когда нет – приходит долгота, знание длинного, знание загона, загнали, нет – себя загнал, флажки – белые, (говорил уже), нет, не бегу.
После слов ее – после «я убила человека» - «а не почудилось тебе, Мартина?» - плакала на плече, и ей свойственно плакать. Спала и плакала, спала и что-то говорила. Почти всё знаю теперь, и таскать пока никак. Понять? – надо необходимо ибо потому что, а зачем что потому – не приложу.
Дикость ее гостиничная, черная кошачья, страсть стукаться телами – жаркой кожей, ближе не бывает – волосы ходуном, а всё было. Было теперь – вода, нынче не знаю сколько здесь я, дней-ночей, не важно. Было - вода, будет – вода, ручей несет кораблик настоящего, в иллюминаторе носят и раздеваются белые флаги, никто не сдаётся, потому что даже на картинке нужно уметь торжественно раздеваться. Разоблачаться. Разоблачаюсь.
Можно, конечно, вставить хищный, под акулку заточенный ключик, прорезь замка заглотит наживку, закружит в оборотах, заставит вспоминать проигрыватели и обороты, чужие сны, вращение бедер, черную кофейную пенку, пузырьки слюны, ты хочешь этого?, да я хочу, этого – и выйти. Нырнуть в картинку, нет ничего проще – нырнуть с борта там ползут мелкие улитки по лицу аквариума, капли-улитки слетают от флагов, и чистят аквариум – а выйди, и не капли - а кирпичи. Красный дождь, красный дождь, кирпичи приветствуют: здравствуй, Ману!
Они твердые, кирпичи, но их лица улыбаются при встрече, они прикидываются людьми, они твердые. Их черепки приподнимаются при встрече – послушать: как ты? Черепки послушают пустотой, и вежливо задвигаются, кирпичи, сложная метафора, потому что им неинтересно.
Потому здесь.
И потому здесь, что жизнь – ощущаю – проворачивается, как танцы на тонких ножках, как ножичка танец на коже - дразнит, дразнила паркеты, как неумелое земноводное, Андерсен-Андерсен, ах девочка, разве ж ты его убила, ты подарила любовь, а потом принц стал не человеком – королём стал принц, твердым стал, кирпичом, а тебе-то, тебе проще в воду, вода – твоё, девочка, кружение твоё, там - танцевать. Взгляд мой ввинчивается во чрево ночи, в картине на стене показывают кино, в декольте экрана ввинчиваются пальцы взгляда, главное – не шевелиться, там сползают флаги, белые, серые, черные, главное – не двигаться, крепость сама падёт. Кораблик мыслей пляшет на ручейке свободно, пальцы мыслей вворачиваются в чрево прошлого, в силу сжимающих ласковых мышц. Колодец, обездвиженное падение, расхаживание в неподвижном колодце, пальцы помнят камни колодца да мхи.
....
Фиксировал дни, ночи, вот что было.
Носили, рассказывал. Раздевались, одевались. Шли. Стекали. – рассказывал.
Еще. Подросток – дубок, школьник всяко еще – стучится ветками, в картине не стучат, не слышу. Еще хвойное на заднем плане, иглы мягкие, неслышные, скользить бы как пихта, пожить можжевельником – иглой неслышной жить внутри кожи, влезть внутрь крови твоей, Мартина, поить твою жизнь, да, твердила, проклятый укол, помню. Ты не виновата. Птички еще, всякие, их клювы шарят по тельцам веток, их крылья гладят карнизы веток, потом они весело срываются, падают и пропадают, не повторяются, видимо, рождаются где-то и улетают где-то умирать. Из левого торца картины, традиционного прошлого, по утрам спешат бюсты скукоженных людей, им холодно, бюсты быстро пропрыгивают по нижнему краю и исчезают так же. Они не птицы, хотя у них точно нет ног, по крайней мере. Всё-таки тут второй этаж, и долгими днями думал о вторичности в моей жизни. Нигде ни у кого не был первым. Всё относительно, обо всём сказано, не ясно, что я тут делаю, Эйнштейн был, Иисус и тот ссылался на отца, всё – ссылки. Хорошо, что не делаю ничего. Из правого торца пришельцы из будущего чаще возникают к вечеру ближе, они тоже плывут верхними половинами по подоконнику и непринужденно скрываются.
Все скрываются, одеваются-раздеваются, я скрылся, я не одеваюсь, не раздеваюсь.
…
Был разбужен утром.
Утром, которым-то подряд утром. На груди шевелилось теплом рыжее одеяло. Может быть, спал. Кусочек прошлого (слева то есть, напоминаю, лево – это где серце, не перепутай), в кусочек прошлого влезла метла. Она невелика, метла, наискосок мела. Ушла. Занавески, тюль, бело-зеленые – в рябь, заколыхалась во всю стену листва, и , повторяя ее, справа качалась синяя коляска, она не целиком, тельце коляски, что здесь, на углу – колыхалось. И колеса, нет, не скрип, а качели колёс. Под нами – внизу, на глубине – зашумели поезда, там, в подземелье; где-то рядом включился, зашумел, зашатался – помню, белый – холодильник, и над нами – наверху, побежали, понесли – нет, не загоняя – отпуская уже, выпуская.
Захотелось тяжести, тяжести обнимающих, давящих дансингом, запахом, танцами, атмосферами бедер на чреслах, во всю грудь кричащей тяжести от радости, от глотки, во всю глотку – воздуха – живущего, сглатываемого из, выпиваемого из, даваемого – в, делиться,
И развернулось – дикое такое, светлое, как выпущенный из капкана волк – рухнуло такое, вылетело камнем из пращи, и только-то нехватка волос твоих, раскачивающих потолок мироздания.
Слов не сказать, а хочется, я первый скажу тебе, я открыл новый закон, никто еще не догадался..
Я скажу тебе закон: я люблю тебя, день, я люблю тебя, ночь, каждую миллисекунду люблю, жить, я потрясён, как же я люблю тебя, Мартина - вот что бывает вдруг утром, когда голова наконец пройдет.