Здравствуй родной мой, хороший!
Допишу, дам Аленке, пусть ошибки подправит, а то я до сих пор все эти мягкие знаки и третьи лица путаю. Ничего, я еще научусь, потом много времени будет – учиться. Знаешь, никогда не думала, что это так здорово: валяться, ни о чем не думать (ну вот «не думала – не думать», а не хочу ничего исправлять, зачем мне исправлять, когда ты, когда тебе, когда можно всё говорить, потому что тебе, родной мой!). Ни о чем, и смотреть в окошко, а там небо такое, потом сякое, ты учил меня смотреть, научил, ты так многому научил меня, я так рада, что ты есть. Ну вот, уже весна, а там люди ходят, и с девчонками бегаем к окну по очереди, если, конечно, пустят. К некоторым приходят, тогда не подойти.
Ну вот. Здесь поворачивают трамваи, и даже если не смотришь – слышно, как накреняются они, пополам на сцепке гнутся, искры летят – особенно вечером, когда закат, и искры – здорово смотреть. Нина Ивановна (соседка моя) часто ходит в коридор поболтать, мы-то молодые, так вот, заскрипит-заскрипит кроватью, потом охнет, сядет, шарит-шарит ногами, тапочки ищет. А чего их искать? – Это она нам знать дает, что уходит, что ей с нами скучно, а мы с Аленкой смеемся, милый мой хороший. Зато потом можно про тебя рассказывать, у нас уже все тобой гордятся. (ты бы занес бабушке книжку свою, ну помнишь, говорил – а она уж пусть мне передаст. Только не расспрашивай ее ни о чем, помни, что ты очень важный, тебе некогда с ней разговаривать. А то неудобно мне. Фотки-то показывала я, и все тебя почти узнали, только они дурочки, думают, что ты в кино снимаешься, ну все тебя помнят, только каждая в разном кино, вот дурочки-то! А так – книжку покажу и заткнутся).
А у Нины Иваны уже пятый будет, а муж странный у нее такой, всё на меня глядит, как к ней приходит. Ну мы и уходим сразу с Аленкой в курилку. Так однажды и там меня подловил, зеленоглазая ты, говорит, добрая. Конечно, жена-то вон худющая какая, а он работает где-то, то ли тараканов морит, то ли крыс. Мерзкий тип. От него всегда пахнет по-особому, и глаза такие – кругленькие, сальные, бегают и щупают. Неприятный тип.
Я уже сказала, что ты на гастролях по всему шарику (вот так и сказала – «по шарику», правда – весело сказала? пусть знают, что ты круче всех), и не в первых уже. И что цветы мне шлешь, только они у нас в номере гостиничном, и там их специальная горничная каждые 2 дня меняет. А почему не сюда присылаешь – а потому что из Америки цветы только в «Асторию» прислать можно, или в «Невский палас», или в «Достоевский», что недавно на Загородном открыли. И больше никуда.
(Нет, лучше всё-таки в «Достоевский». Ладно? И ты всем так говори, ладно?)
А что – тут и хорошо даже. Лежу, о тебе думаю. Птицы стали сменяться, уже соловьи вовсю заливаются, трамваи на поворотах визжат, люди все оттуда из вагонов наверх смотрят, на меня, а я стою тут, у окна, счастливая-счастливая, они же только лицо видят, и не понимают, наверно, чего она так лыбится. Дура? А мы-то знаем, правда, хороший мой, мы все знаем, трое-трое, мы-то трое, все мы знаем.
В дождь особенно скучаю по тебе, то есть мы оба скучаем по тебе. Или обе. Если никто не видит, приоткрываю окно, листва свежая – моется, пахнет чисто-чисто, и дождь колотит по карнизу ножками, смешной. Улицы пустые и мокрые, ты ведь знаешь, как я люблю мокрый асфальт, я сразу глаза твои вспоминаю, любимый мой, мой Ману. Ветер шуршит в ветках, шорох, капли тут колотятся, внизу по проспекту зонтики проходят разноцветные, и иногда несутся, заворачивая, трамваи. Они красные, теперь уже синие появились, зеленые, и в дождь искры чаще отлетают. Они, знаешь – и сверху, где провода, и из-под ног его, из-под копыт на асфальт сыплются. А он несется, заворачивает, сильный, знал бы, что натянут он – между проводами да рельсами, так натянутый и бегает посерёдке. А счастливый, дурачок – фырчит, боками блестит, мордой трясет, шпоры вонзает и со всей дури грохочет, молниями сыплет. Как же я скучаю по своим розочкам тем, желтым – помнишь подарил, дома стоят, пусть и засохли, а тоскую – совсем сил нет.
И по тебе тоже, хороший мой. Ой, тебе привет. Попросили передать. Настойчиво так попросили, мягко, но настойчиво. Улыбнулся, любимый? Ну вот и хорошо, а я передала.
Целую тебя, целую, целую.

Твоя Викуля-вика. Твои. Мы.

(кстати, что там за коробка у тебя стояла с желтыми завязками, когда я в последний раз приходила? От Мартинки, что ли? И что там? почему не развязана? Сказал бы уже.
Хотя - как ты скажешь-то, если и не знаешь, где я-то теперь. А ты возьми вот и догадайся.
я вот, если бы ты ... (дальше неразборчиво))