Когда смотрю в окно – застывшее окно, в нем никто не движется, в нем ничего, и когда она обнимает из-за спины, кладет руки мне на грудь, небольшие тонкие руки, когда наклоняются и падают за бандану, на шею мне падают черные ее волосы – время становится густым, как море перед грозой. В нем бегут волны, чувствую кожей, ощущаю их пульсации. Они катятся, катятся, накатывают. Кожа моя приподнимается – миллиметры, никаким датчикам не уловить. В окне практически нет шевеления, и оно загустело, так же, как Нева, что прячется за скучающими ветками, нужно бы привстать и посмотреть, сошел ли лёд, но густыми стали ноги мои, весь я тяжел, не подняться. Можно лишь поднять руку назад, не отрывая взгляда от окна – невозможно, необходимо смотреть, игра в гляделки. Кто первый сморгнёт – нельзя пропустить. Игра завораживает. Волосы ее кутают шею, кончики волос движутся по голой коже (сколько же голого-то во мне! за что так, за что. Именно сейчас мне нужно дать ей такое же, так же – кончиками волос по неспешному времени вести, припадать к берегам, накатывать-откатывать) и что-то касается – шепот?
В окно вплыли ее послания, она по ночам, пока сплю, дышит. По ночам, пока сплю, из ее дыхания рождаются цветные шарики, она знает много хороших слов. Шарики вылетают из нее, она ткет их дыханием, потом они распускаются, смыкаясь как радуга где-то вдалеке, как далекая стая птиц, и прилетают ко мне сюда – они белые, белый – самый сильный, смешение всех цветов, стая белых гусей. Облака – цепочки дыхания ее, слова, сказанные, пока спал – приходят сюда. Вижу животы пролетающих их, читаю медленные взмахи. Лучше бы я был Нильсом, такое имя явно лучше, но как улететь от нее?
Имя ее лежит в голове, как купальщица на пляже, оно лежит и потягивается. Мне хочется называть его, выталкивать ее гласные, рука уже запрокинута и обнимает ее шею, и всей спиной ощущаю ложащуюся тяжесть. Нет, обычно я пишу ей слова на дощечке. Между словами есть воздух, они как дождь. Идет дождь, вот что странно, он идет – только чтобы показать разницу между наполненностью и пустотой. Река полна льдин, они плавятся там и плывут, и вода проглядывает, чтобы досказать. Когда еще не видишь их, когда выходишь только из кварталов слепившихся домов, то мокрая набережная беззащитна и пуста. И река – голая, раскинувшаяся, голодное пространство, голодная женщина.
По ней будто бы скользит лунный свет и снег посверкивает крутящимся калейдоскопом, а там, где талия ее уже изгибается, похоже на спящие горные долины.
Мартина целует затылок мой через красную бандану, на зеленом шарике нарисован салют, лежит на подоконнике, он не улетел, обессилел. Она как Пенелопа, вяжет по ночам и распускает цветы дыхания, шарики, что превратятся в облака. У нее в руке конверт, очередное письмо. Белый конверт. Напоминание от Одиссея, наверно, что жив. «Давай сделаю тебе укол, Крис. Пора.»

Ману, пишу тебе и наверняка не отправлю. Знаешь я не высыпаюсь совсем тут огромное море проблем. Ты ищешь меня хотя вряд ли. Вряд ли – но это не важно. Пойми я не уходила, я не ушла. Я - живу, понимаешь? Вы мне дороги, все, все-все-все. И Вини Пух. Я немного устала здесь, болят глаза и туго с запятыми. Сплошь всё вдруг.
Я с ним. Это продлится недолго, знаю. Доктор сказал, что совсем недолго, вот и забрала его. Ты почти не знаешь, он как-то приходил, но ты был занят, вы что-то обсуждали с Филиппом. Я не знала, что делать, он не может так, там. Вот и договорилась сначала с кем-то, а потом сняла жилье. Здесь тихо и спокойно. Тоже Нева. У него никого нет, понимаешь? Он мальчик совсем, едва оперился – и вот. Нельзя рассказывать, нет.
Тут пролетают самолеты, они серебристые. Самолеты бывают редко. Он улыбается. Он смотрит в окно – все время. Он любит реку – очень, но теперь уже не выходит. Понимаешь, он рассказывает мне – пишет: зеленый, и я чувствую цвет этот: зеленый. Его глаза становятся зелеными, они как яблоко, и у меня сжимается сердце. Потому что он редко может улыбаться, всё чаще спит, уколы. Он.. как тебе объяснить? Он ощущает всё – даже не видя. Он ложится и я чувствую легкость его со мной.
Прости. Но ты-то поймешь меня, Ману? Ты можешь смотреть на реку – и видишь ее всю, во весь ее охват. И вглубь. Ты как рыба, Ману. Ты видишь кусочек из окна, а смотришь, смотришь – и глаза твои изгибаются вслед за ее поворотами где-то далеко, за километры. А потом, потом, ночью ты входишь – и с тобой входят ко мне, ложатся и ты, и река, и толща ее, и кирпичи всех обступивших домов, и километры пространств. Да, я люблю твою – нашу общую тяжесть, что ты наваливаешь на меня с собой, и наша кровать трещит от тонн тяжести. И тело моё трещит, это не ты погружаешься, это я погружаюсь. Ныряю.
Прости. А он? Он, Крис, Кристофер, он летит, он – вдоль. Он гладит глазами воду, она его моет. И я - знаешь, будто бы стою посреди водопада, рядом деревья, и зелень под дождем, пахнет серебристыми листьями ивы, вывернутыми, а он чист, она моет меня, вода. Я вижу себя - или не себя, в зеркале падающей воды, понимаешь? Будто бы становлюсь другой, делаю что-то, что нужно, ясность у меня в голове. Я приношу ему воду и обтираю его, мою ему ноги горячей водой, я целую его - и я другая. Мне ясно, понимаешь?
Это другое, только не думай, что я за этим только. Не секс даже, а что-то другое.. не знаю, как изображение самолета. Понимаешь? Поднимаешь голову, кто-то тянет серебристую иголку, и бегут-набухают облака вслед. А может, и нет самолета, может, это обман? Так и со мной. Он гладкий – как поверхность яблока. А еще он до сих пор иногда откидывает после поцелуев волосы, а их нет. Нет волос, гладкий весь, только пятно вот, оно растет, и не важно уже.. А я хочу дать ему что-то. Чего не было у него. И не будет. Всё.