В тот год я много писала. Сейчас, пытаясь вспомнить, что именно было на тех растрепанных листках в линейку, исписанных моими торопливыми, искренне-ложными словами, я вижу только рожицы на полях, и мертвый серый вихрь, превращающийся в костлявого уродливого пса, и пустыню черного, алмазно-черного песка. Не знаю, сколько там было правды, сколько пафоса, сколько надуманной горечи. Может быть, и не так много, как я боюсь. Может быть, я действительно писала о том, что было, а не о том, что мне хотелось, чтобы он прочитал.
Это не было письмами, не было рассказами, не было исповедями. Это было похоже на разбитые витражи — сотни цветных осколков, из которых уже не сложить рисунка. И все же сейчас мне хотелось бы попробовать. Взять в руки те записи, перечитать, перечувствовать, оценить с расстояния в несколько лет. Говорят, с прошлым к нам приходит опыт. Сейчас я начинаю особенно остро осознавать, что опыта мне отчаянно не хватает. Но какой может быть опыт, если я забываю предыдущий день, как только наступает следующий? Меня нет вчера, меня нет завтра, я существую думаю, двигаюсь, дышу, живу только сейчас.
Я знаю, что где-нибудь в ящике его стола или на полке шкафа лежит стопка лохматых листков. Он хранит их как память или как одолжение — мне, в общем, все равно. Может быть, однажды я даже наберусь мужества попросить его сделать копии и отдать их мне. Интересно, что я смогу в них найти.
Я помню одиночество, и тоску, и ненависть, и гнев. Мне хочется сравнить, похожи ли чувства меня-два-с-половиной-года-назад на чувства меня-сегодня. Изменилось ли мое восприятие мира? других людей? себя? Изменилась ли я сама? И — самый главный вопрос — хочу ли я это сделать?
Он говорит: меняй себя. Он говорит: не торопись, не пытайся измениться сразу вся, иначе сделаешь себе больно. Он говорит: меняй по чуть-чуть, по капле, по пункту из списка собственных недостатков. И он говорит: ты сильная, ты сильнее, чем сама думаешь, ты все можешь, ты справишься, все будет хорошо. Все будет хорошо. Если он так говорит, я верю. Потому что его слова — единственное, от чего становится теплее, от чего не хочется укрыться с головой одеялом и никогда-никогда не вылезать. Его слова — единственное, что не гонит из дома, шаг за шагом, по улицам, утопающим в душном летнем полумраке и слепящих фонарях. Его слова — единственное, что не напоминает о том, что в ящике с письменными принадлежностями кроме всего прочего лежит нож. Обычный нож, которым открывают коробки, который одинаково легко режет тонкий скотч, и плотный картон, и неподатливую кожу.
В текущей крови есть странное, гипнотическое очарование. Яркие капли сочатся из неглубокой царапины, и вены так прозрачно, так призывно голубеют сквозь тонкую кожу. И короткими ровными белыми полосочками почти истершихся шрамов — память о тех записях, о тех разговорах, о тоске и одиночестве, о его внимательных пронзительных глазах и столь редких, столь ценных этой редкостью прикосновениях.
Которых больше не будет. Потому что я — здесь, а он — там. Потому что сорок минут на машине — это вечность, которую мне никогда не преодолеть. Потому что я ему не нужна, а он мне если быть до конца честной хотя бы с собой тоже не нужен. И никто мне не нужен, я ни в ком по-настоящему до дрожи, до судорог, до смерти не нуждаюсь, и это делает одиночество гораздо более мучительным и безнадежным, чем если бы было наоборот.
Что за чушь я несу? Я не собираюсь умирать. Просто боль похожа на жизнь, и на правду, и на свободу, которых не могут дать никакие слова. Просто я два года ждала предлога, чтобы это вспомнить. Просто у крови вкус меди и запах водорослей. Просто... просто.
То, что я делаю — глупо, то, что я хочу сделать — глупо втройне, но я сделаю это все равно, потому что я упрямая, и потому что нельзя, и потому что мне это нравится. Это даст мне причину прятать руки, и смотреть загадочно из-под ресниц, и чувствовать себя обладательницей великой, непостижимой, никому больше не известной тайны. Это даст мне причину написать ему.

Я сумасшедшая.
Любите меня.
Аминь.

И через все эту словесную рухлядь — связующим звеном, единственной истинной причиной, пульсом в висках —

его имя.