В кафешке на Чайковского Ману нечего было читать, разве что бесплатную газету, и он развлекался тем, что пытался читать дым. Дело это явно дурное - пересказать его, потому что дым - такое же явление, смутное и опасное, как дождь или женщина, как пытаться догадаться о сопутствующем: то есть почему от одних дым - колечками, а от других - нет, почему, когда идешь дорожками, мощеными крупным квадратным камнем, автоматом идешь, стараясь не наступить на стыки, на трещины, пусть равноупорядоченные, но даже холодок какой-то иногда, что наступишь, и с кем-нибудь что-то произойдет, вот и подтягиваешь шаг, лишь бы не наступить, а все равно сбиваешься с ритма ходьбы, и не дай бог, кто окликнет, тогда точно беда.
Как слепота совы - для дня, день достается одним, ночь - другим, но почему мы должны ходить, придерживаясь правой стороны тротуара, почему придерживаясь? Устроенность легких для вдоха/выдоха - неупорядочена, скос головы совы в повороте, темнота, набитая тельцами теплых мышей и гонки беззвучных мягких крыльев - всё это поиски смысла. Такие же глупые, как наступить на стык, на трещину между камнями - ведь ничего не случится, но нет - ты то мельчишь, то тянешь шаг в размахе, как по шпалам идти, то же самое, и ноги болят от импульсивных неестественных перестроек. Неестетственных.
Беременна. Сказала вчера.
Надо что-то делать. Делать. Не наступить. (вспомнились крести, потом куби, игра в классики, только чур, кто наступил, проиграл/ а я в домике).

Вика свернула уже на Кирочную, снег, куча машин, швейцары - она шла на работу. Недавно устроилась в клинику санитаркой, повезло. Прежде она считала себя невезучей, и привыкла к этому уже, как привыкают к наступлению ночи, к запаху собственного дома - а тут вдруг - Ману, и восхищение им: он и поэт у меня, и музыкант, всё вместе, и переводит - и теперь стало ей везти. А теперь еще и ребеночек. "У меня будет ребеночек" - повторила. Интересно, как он воспринял, не сказал еще ничего, не звонит. А тут широкие тротуары, людей мало, мокрый снег, в музей Суворова никто почти и не ходит, ничего, я буду его водить. А сначала, а сначала буду приходить сюда пешком, в Таврический, с ребеночком, привозить буду, пусть сын, хочу, у всех мамаш длинный шаг с коляской, и осторожный, вытянутый, и я так хочу. Появятся подружки - мимолетные, на погулять, ходить рядком, катая, приподнимая колясочку, ути-пу!, мой лёдной! - и поглядывать на дурных этих шахматистов, что летом облепляют все скамейки в саду. Делать им нечего: 10 минут и полтинник в кармане, а тут - целая вечность: кружить с мамашками дугой по дорожке вдоль прудов, ветерок легкий шумит, а на воде осыпавшиеся желтые звездочки от деревьев, и утки, и все кормят, и на них оглядываются, а мы - идем, а мы - идем себе, говорим на блаженном жаргоне: "А мой уже/ а у нас уже зубки режутся/ ой, что ты, представляешь, она совсем кормить его отказалась, вот ведь/ а вы пробовали в череде/ а мой сам его в ванночку на руках" - и снисходительно так смотреть им в глаза, мамашкам, мой-то явно красавец, и в коляску, а там - чудо это, сынок, утипу, вечность и есть.
Прошла "Руские рубахи", прошла "Женская" (просто женская и всё, и манекены), прошла "РИЧ", Cafe-Bar красный какой-то, вот у "Итаки" и поворачивать, там всегда сидит печальная женщина, вяжет что-то, и куча мужчин вокруг. Не Елена, другая. Пусть только попробует, никуда не отпущу.
Прошла "Буквоед", книжный. Надо б зайти, девчонки насоветовали вчера что-то модное, а некогда, и денег нет.. А мой вот - будет. Будет. Будет.
Постояла, перешла на зеленый, бегать нельзя, пора отвыкать. Оставлю, пусть говорит, что хочет.
Яблони, клены, дубы, кусты сирени - голые пока, а все в белом, в белых овечьих, в дубленках навыворот, в пушистом - глядели ей вслед, пухленькой хорошенькой вике-викуле, переходящей улицу, согласно кивали. Несет. Носит. Им-то издавна ясно: набухать к апрелю, набираться, потом распускаться, носить, выращивать, шуметь, сердиться, провожать потом, руки - эх! - а после пустовать, пустовать, ждать - и снова. снова. Всё. Всегда. У них, у деревьев никогда не бывает.
Вика думала о мальчике, Вика думала "он, она и малыш", Ману думал о Мартине, Мартина сидела напротив доктора не прислушиваясь и молчала о Крисе, Филипп не плакал, Бо под дождем закрывала клетчатый зонт в Орли перед входом в здание аэровокзала, еще Ману думал, что аборт - всё же выход, врач, которому предстояло потом заняться Викулей, лениво гладил по коленке практикантку, последний курс, а ничего, хорошенькая, вон глазенки-то как заблестели, всё ясно с тобой, девочка, может, стоит пригласть на ужин, над врачом надпись: ЯАНАД акинилК ( "Золотой дождь, точно, плюнь на ординатуру, иди к нам, я замолвлю перед главным").
Ману вспомнил, что надо что-то делать, может, позвонить куда, отхлебнул кофе, придвинул рекламную газету тут, полистал. Если бы он взглянул в окно, то увидел бы Вику, она как раз проходила, аккуратно ступая по люду под снегом. Но не взглянул. Читал.
"Клиника "Даная". Избавляем от всех проблем. Трещины. Микроаборты."
Избавление, именно. То, что нужно. От трещин. Не наступить. И слово аборт уже с уменьшительной этой приставкой стало совсем и не страшным, приставка даже научная, важная немного: одна миллионная, лучше б вообще наноаборт, совсем ведь чепуха, чего там: нано-, минус девятая, клеточка одна зараженная, ну не то чтобы, но зато в клинике побывает, и персонал, и комфорт, условия - как на курорт на денек.
Вика толкнула тяжелую стеклянную дверь и вошла в здание, где работала.
Начинался дождь.