"Лучше минералку".
Взяла стаканчик, отпила, поставила на откидной столик. Пузырьки тревожились в глубине, поверхность покачивалась в такт с жужжанием. Стюардесса - мягкая, синенькая, катила столик еще дальше, Бо на автомате поглядела ей вслед. Хороша. Вся навыкат. Всё на столике. Если и нужно - не моргнет. Только на кнопку надавит. Да уж, чему учат эти загранки, хорошо хоть вырвалась.
Мысли ее возвращались, в то время как минералка глушила дурацкое это взлётное отупение, и заложенность - отчего и взяла - и сосед слева, явно озабоченный, вновь затеребил журнальчик, взглядывая лысым холеным взглядом, чересчур задерживаясь на форме ее коленок,- так вот, мысли обратно всхлёбывали хорошее. Мартинка. Она.
Лететь еще долго, и можно повспоминать. Не важно, как - важней другое, родная моя.
Краснй с синим мячик взлетел и проскакал мимо сидений - в проходе тут - поделенный на четвертинки яркий красный с синим мячик. Его продольные линии желты, неимоверно желтые, четкие, средняя - потолще, и форма, и размер - не столько, чтоб в руку взять и сдавить, а как чуть больше, как хорошая грудь. Он скакал, и девочка побежала вслед - взахлёб побежала, приостановилась рядом с Бо, взглянула - быстро, чуть задержавшись зрачками в зрачках - черные косички, явно новорусская, из детей, какие не знают нужды, а не суть, а сердце тем более (тем более!) трепещет. Потому что она не знает нужды. И будет у нее лишь душевная дикость. Да метания. Жуть.
Так и начиналось. Так же.
И вспоминать неохота.
Веселей было потом. Когда она, Мартинка, зазвала домой. Ну и что, что Ману. Зато была она, и нечего робеть было. А как иначе. Никак. Но у нее руки теплые. Очень. И Ману. Он-то циник, он скотина, без вариантов, так не бывает, но очень ласковая скотина. Дело не в нем. Он вмешивался, иногда, темными ночами, очень темными, когда уже голова кружится от темноты, и уже не губы ее, а фразы скользят вдоль тела. Про дождь. И про много. А тут и Ману. И ты плывешь, раскинутая, как в лунном свете, как в грибах, всё очень широко, очень. А она говорит про ерунду, про луну, про я буду, про скользить.
и что всегда смогу уйти, куда ж мне , Мартина, куда от тебя-то, вот ушла - и что?
Нет.
Она умеет смеяться. Она смеется ртом - по коже.
Она умеет мучать, когда смеется.
она говорит: куда ж ты денешься?
Уйдешь - так и хорошо, говорит она.
Она говорит: уйдешь, так и хорошо, потому что я буду ждать тебя. Всегда. Неимоверная девочка моя, говорит она зачем-то. Это чудо и есть.
И хорошо, если уйдешь, говорит она, я не смогу отдать это - говорит она, и это, говорит она, и это, говорит она, и скользит всё ниже и ниже.

(Не хотите? - вежливо спросил сосед слева, протягивая журнал. Лысые глаза его еще откровеннее, чем протягивание. Да и картинка - будто намеренно. Отвела. Идиот. Обожралась уже. Хватит.)

Она любит смеяться. Ее смех долгий и печальный. Это как хлебнуть неба в дождь, оно серое, так бывает. Мне бы - яркости, ясности, я не умею в полутонах, а она умеет, она умеет все. Вынимать душу и дуть на нее. Почти не касаясь. И смотреть - в глаза. Насмешливо. Ласково.
Она ангел. Ангел. Ангел.
Она лакомится, лакомится и рассказывает про шоколад - губами. Как конфетку взять, как задержать ее во рту, хохоча, как мороженое во рту в жару – обжигает холодом, и облака катятся, белолобые, белые, круглые, весь рот в облаках. От такого не уходят. Она взрывает звезды, и ты как в черной дыре - качаешься, пока целует, целуют. Ману только-то и хотел, чтобы всем, он принимает нежность, как наркотик, что ему. Куда ему-то знать, что, о чем мы, как яростно можно говорить о воробьях, дурацких, глупых, что клюют в метре от окна, в то время как наши бедра чуть соприкасаются - и толкаются немного совсем, а они клюют - быстро-быстро, и взглядывают глазенками своим, черными, быстрыми. А курим. Вместе. Усталые. Уставшие. И губы сладко ноют. И сладкими губами - смотреть - в ее насмешливые немного глаза: "как, тебе не хватает нас с Ману?"..
А теперь