Удивительно, что приходится жить одному. Отвык, что ли? Среди зимы оказаться одному.
Втащил в комнату Филиппа пылесос, переложил зачем-то на клетчатом диване игрушки: и мишку плюшевого, Пух, сказал мишка, и грустного старенького Пьеро, Пьеро промолчал, как всегда, посмотрел только, скучает по Филиппу, ясно дело, я тоже. Покачал за свисаюшие нитки шарики, что прилипли к потолку. Наэлектризовались, липнут. Качаются. Включил пылесос. Фрэзи залаяла и стала биться в дверь. Как всегда. Инстинкт – лаять на резкий шум. У Мартины никакой фантазии, впрочем, прежние хозяева просили не менять кличку, когда отдавали. Поехали тогда к ним домой, в Купчино, только-только приехали вместе в Питер, и она хотела собаку, именно терьера. Вот и сошлось всё: сразу почти отыскали по газете щенков, одно плохо, что уже двухмесячная Фрэзи была, квартирка тесная, хозяйка с поджатыми руками, вся пшеничная, рыхлая, две дочки – школьницы из старших, видно – глазки острые, потихоньку от матери приобнимаются, а на меня уставились, будто пришелец. А Мартина и не смотрит ни на кого, присела сразу, и псина тоже – кинулась к ней, будто сто лет не виделись, радуется, лапы на плечи, и лизаться. Ну а эта дуреха – счастливая, глаза блестят, вся мокрая, волосы летают, - берем, берем, а с матерью можно познакомиться ее?, ой, какое чудо – и та, ленивая, выползла из кухни, а туда же – лизаться. И хозяйка охает, а ручки пшеничные, рыхлые как мука, и трясутся – деньги скоро. (Как же так – своё, щенка – и деньги, не понимаю ничего). Вот и пришлось оставить кличку их – Фрэзи, да уж, знал бы Грин. По волнам, блин, по волнам.
Выключил пылесос, подошел к окну.
Зима еще. Нева белая. Снег еще бел, люди туда-сюда суетятся. На мосту пробка, как всегда в середине дня. Каменноостровский забит. Как всегда.
По волнам моей памяти. Вспомнилось вдруг, как шли с ним по ночной Москве, пьяные, счастливые после ночи – шли в обнимку, у Филиппа в глазах звезды колотятся, зашли в кафешку какую-то, обнимались в туалете, потом налили в презервативы воды – до отказа, привязали к палкам и дурили снова, размахивая шарами этими разноцветными, пугая прохожих, вопили что-то из «Нирваны», гульбанили, резвились, плотные плечи под рукой, глаза- насмешливые, влюбленные, жар стихов враскачку-вслух. Филипп тогда только-только расправился от стыда перед своими, он косил под яппи, у москвичей модно, учился в меде и очень смущался, когда целовались в скверике за корпусом в Новогирееве. У него мягкие губы, а когда он лижет мороженое и морщит нос, а мороженое тает, и челка наезжает ему на глаза, и он смотрит - смотрит всё время в глаза мне.. Ну ладно. А попал под машину, нелепо, по-дурацки. Я - из магазина, а он – тут. Откуда взялся? И толпа. И не пробиться. «Скорая», огни, визг всякий, носилки, обнимаю его, апельсины валятся на асфальт и разбегаются под кучей ног, эти чертовы бумажные пакеты, бордо выскользнуло, шмякнулось, разбилось, и темно-красное пятно, запахло вином, и еще одно пятно, страшное, красное, чужие сапоги, ботинки, густые чужие дыхания, и звон в ушах, а его ноги – бог мой! – ноги, которые я еще недавно стискивал, которые обнимали мои ноги, и эти его ноги в крови, в кровище, на них – когда утреннее солнце заглядывает, а он еще спит на потной простыне, раскинувшись, только голова на моем плече, а шея воробьиная, с ласковым чирикающим пульсом, - их солнце золотит, поджигает медью их, волоски на ногах, и они колышутся от солнца, а сейчас Филипп плачет, его вот-вот втиснут в распахнутое электрическое недоброе чрево «Скорой», а люди трёхнутые – показывают на нас, пальцем у виска крутят, люди – дураки все. Это зависть.
А еще летом позапрошлым на турбазе. Да. Носились - в футбол, он разгоряченный, мускулистый, торс, кожа, мелькание ног, а сам как котенок, печальный и нежный. Пахнет потом, я люблю, когда он такой, я мечтаю о потных сбившихся простынях, о тыльных сторонах его ладоней, он вывернет их позже, ночью, под моими, всхлёст с моими. Под моими. В первую же ночь – на озеро, мостки, деревянные поскрипывающие мостки, одежда на песке, а мы несемся к мосткам, ночь, черная музыка ночи, черная музыка его глаз, губы в воде, вперемешку с водой и волосами, встряхивает, смеется. Пили до осточертения, пили на берегу, и ныряли с разгону, и колотили по воде, как дети. Бежать потом косогором вверх к нашему домику, там в окошке музыкой колеблется свеча, кузнечики орут, я стягиваю с него гетры, смакую – с синими полосочками гетры, руки-ноги наши вперемешку, точно, взлетают самолеты, свечка мотает тени, и жар его, дикие сплетания - всего, и цветы поют, желтое качание кувшинок в черной воде, черные его глаза, шлагбаумы взлетают, как руки под моими, майку – долой, смуглые самолеты, грызу спину, ласковую спину, снова до запаха пота, черная кровь в венах его, ночная кровь, тайная. Мальчику, смуглому котенку моему немного больно, ровно столько, сколько он любит, я мну его смуглую крепкую попку, он подтолкнул своего Пьеро, и тот свесил ножку за кровать, а к рукам Пьеро привязаны шарики, на шариках фломастерами наши имена, и шарики глядят, будто мудрые звёзды с крутящейся вышины, как я раз за разом трахаю мальчика, моего мальчика, качаюсь в нем, нарциссом, кувшинкой, свечкой, цветком, вжимаюсь, вколачиваюсь в эту нежную печаль, а он счастлив, счастлив. Счастлив. На его лице слезы счастья, на его коже пьяное семя, шампанское восхитительное семя, пузырящаяся радость, наш салют, созвездия, капли. Ревут самолеты, ночь бухает за окном, он оборачивается и шепчет дикое что-то, порочное, волшебное, от нас пахнет лесом и озерной водой, и музыкой природы навсегда, и кажется, что это не кончится. Соитие. Такое оно и есть. Сливаться. На грани войны, войны сильных рук, сильных тел.
А еще иногда думаю, что я – всего-то резиновая оболочка, и губы нужны – чужие, дуть, надувать чтобы. Тогда и расправляюсь воздухом. Чужим ли, своим, тогда-то и дышу: Марой, Бо, Филиппом – какая разница? – во всех, у всех воздух. Я резинов, всего лишь. Подставка для чужого воздуха.
Ману закончил уборку, нажал кнопку на пылесосе. Пылесос втянул шнур. Ману вышел, прикрыв дверь в комнату Филиппа. Мишка вздохнул, Пьеро покачал головой, упал лицом вниз на кровати, его правая нога свалилась за край, ближе к стенке, и закачалась. За окном все еще зима, спешили люди, спешил снег.