5. "Не гоните прочь овода: Он прилетел Навестить цветы" (Исса)
Рано утром он выходил в путь. Его путь лежал ранним светлеющим утром, путь в горы лежал под его ногами. Тацуо ступал по гравийным дорожкам, вьющимся вверх, шагал, вдыхая утренний воздух.
Он не брал с собой красок. У него не было никакого груза с собой, кроме маленькой бутылочки с водой. Он шел длинной дорогой в гору, не замечая ничего вокруг. Его взгляд был прикован к белой снеговой вершине горы.
Девушки, собирающие чай, выпрямлялись и глядели ему вслед. Птицы замирали, когда он проходил мимо. Ручей переставал дышать. Но он не видел, не замечал ничего. Тацуо шел вверх.
Он поднимался к полудню, присаживался под широко раскинувшийся дуб, в тени его, и смотрел. И впитывал, впитывал белую жизнь снега, белый день. День был похож на стихи, каждый раз новые. Звук лежащего спрессованного снега, солнце, переминающееся пальцами на белой его коже, тени от деревьев, мудро и медленно скользящие, крики птиц и неслышность летящих облаков – всё, всё сытило взгляд юноши, неподвижно смотревшего на снег.
Потом он возвращался домой и записывал ночью при свете свечи всё, что видел сегодня.
Каждый день рождалось новое стихотворение, новое хокку, семнадцать слогов про сегодня, которое превращалось заполночь во вчера.
Черной тушью на белой бумаге ложились прекрасные стихи.
Так прошел год.

6."О, с какой тоской Птица из клетки глядит На полет мотылька!" (Исса)
В день своего 18-летия Тацуо пришел к отцу, встал на колени и сказал: Отец, я не знаю, как мне быть дальше. Я написал 365 хокку, одно прекраснее другого. Я написал 365 гравюр, одна прекраснее другой. Но я не знаю, о чем рассказываю. В моих стихах нет правды. В моих картинах нет ничего, похожего на красоту.
Отец спросил его: можешь ли ты показать их мне? Занималось утро, в небе ожили птицы, девушки шли мимо их дома на работу и заглядывали в окна. Старый слуга Сэйтё стоял у дверей, и руки его дрожали.
Тацуо, не поднимаясь с колен, поклонился отцу еще раз и сказал: я сжег все стихи. Зола от сгоревшей бумаги легла прекрасным узором, стократ лучшим написанного мною. Я не спал сегодня, я любовался лёгким пеплом. Черным, прекрасным и легким. Прости меня, отец, - сказал юноша.
Отец побагровел, как уходящее солнце, и отвернулся. Отец не мог простить Тацуо: его сын не избрал ремесло воина. Прошло время, и когда отец его повернулся, было совсем темно. Никто из троих не шелохнулся до этого момента.
Пойдем со мной, - сказал отец.

7. "Вот выплыла луна, И самый мелкий кустик На праздник приглашен" (Исса)
Юка выходила из дома и шла к воде. Путь ее лежал через поля и луга, через сады и виноградники. У нее не было привычного маршрута. Иногда она взбиралась на холм и подолгу сидела, глядя на седоватые в дымке тумана верхушки деревьев, бегущие под рукой ветра. Иногда ложилась у самой воды и наблюдала танцы рыб в глубине ручья, и танцы ручья вокруг рыб. По поверхности бегали паучки-водомерки, солнце золотило их ход, а ветер нагнетал ощущение времени. Вечерами и ночами она смотрела на ход луны в небе и на то, как пьет луна черную воду.
Юке шел семнадцатый год.
Озеро было совсем недалеко, это было удобно. У воды она снимала обувь, и серый песок обнимал ее ступни. Она усаживалась обычно рядом, и, слушая ее песни, песни воды, сочиняла стихи и мастерила соломенных кукол. Каждый день - по одной.
Соломенные недолговечные куклы сидели, лежали, стояли в ее комнате. Она раскрашивала их и одевала, гладила по волосам, а потом давала каждой кукле имя. Юка не придумывала имен, она не умела, имена ей подсказывала вода, нужно только запомнить звук.

8.
Привычка наблюдать редко доводит до добра.
В тот день Юка не стала кататься на лошади, которую подвел ей Рискэ, их верный слуга. День был жарким, и она поспешила к ручью. Ручей наполовину пересох, ивы не доставали до него, но животные приходили сюда пить воду. Юка обычно залезала на широкий, вытянутый, как рука, ствол древней седой ивы и смотрела на пьющих зверей. Их шеи наклонялись низко, их губы двигались в такт биению ее сердца. Но сегодня никого не было, и Юка, подражая природе и охватившему ее вдруг ощущению мимолетного чуда, чуда звенящего в ушах стихотворения, преклонения перед ним, перед строгими его линиями, нагнулась к самой воде - пить. В этот момент ее и изнасиловали.
На нем была коричневая одежда, одежда синтоистского монаха, подранная временем. Видимо, он был безумен, как медведь-шатун. Он схватил ее сзади, и, обернувшись, она даже не успела увидеть глаз под низко надвинутым капюшоном. Заметила только улыбку, похожую на водяную змею. Он ударил ее. Из зарослей выскользнула крупная стрекоза и лениво профырчала низко, над самым ручьем. Ее крылышки двоились зелено-фиолетовым цветом, а отражение ее бежало тенью за ней. Юке было больно, сразу стало больно, она подумала о глубине и как будто уснула.

9. Весна уходит. Плачут птицы. Глаза у рыб Полны слезами. (Басё)
Когда она очнулась, был уже вечер. Вечером она и вернулась домой, вся в изодранных и плохо замытых в ручье одеждах. Мать, увидев ее такой, посмотрела в глаза Юке и спросила : кто? Юка не могла сказать, у нее пропал голос. Губы ее были в крови, наверно, она их кусала.
Мать ее еще раз взглянула ей в глаза, помолчала.
Потом взяла дочь за руку и повела мыться. Она вскипятила много воды, усадила Юку в большое корыто и омывала ее из большого глиняного кувшина. Руки матери - ласковые и добрые - скользили по ее волосам, она прижимала голову Юки к себе и тихо напевала что-то. Вода лилась по девичьему телу Юки, по девичьему ее телу. Вода лилась по ее телу, напевая, звучала на ее коже, как звучит печальное стихотворение, потому что вода мудра и умеет лечить боль, не забывая о ней. Под водой вообще мало что заметно, и тогда Юка еще умела плакать.
Ночью же мать и ушла.