В вечернем бархате воздуха плавают зажигалки, огни подначивают хрип из проигрывателя, он раскачивается, город. Весна, весна брякнулась серой незаметной галкой. Ману затянулся сигаретой, затянулся.
Днем сегодня серая галка сидела у крыльца, у подъезда на начинающей зеленеть траве, сжимая в зубах косточку, а кошка, рыжая кошка, плавясь в неожиданном солнце, вспыхивая всеми переливами шерсти, тихо ползла на брюхе к птице. Птица не шевелилась, явно подражая кому-то, играла в гордую игру. Кошка же, то ли начитавшись про сафари у папы Хэма, то ли инстинкт такой – думала, вероятно, о своей невидимости в густых тенях африканских деревьев. Рыжие пластунские передвижения и серое невзрачное поджидание, поманивание пальчиком.
Бабули спешили по своим делам, мужики дулись, несмотря на праздник, в шахматы на пиво за выносным столиком, в асфальт вделаны люки, под ними, в глубине, под нами, в подземном мире, назревает бурливое, страшное нечто, с востока, с моря, прилетел запах вскрывшейся воды, и тощие чайки соперничают с бомжами за помойку – обычная неторопливая весенняя жизнь, а тут - драма. Охота. Драма на охоте. Мой ласковый и нежный зверь.
Хищник лился мускулами, терся о землю, бурую еще, питался ею; крылья косили только-только начинающуюся траву, поворачиваясь, медленно поворачиваясь. Глаза в глаза. Выпад. Взлет. Треск веток, веток, еще ломких, мало кальция, мало вам кальция пока, со сложенными вместе пальчиками из почек. Птица не запуталась в клейком, лишь покачала, похрустела в невысокой синеве – и подальше, поосторожней.
Рыжий глаз солнца потянулся, нехотя выпустил. День. Свет, сейчас светлое побеждает, но придет вечер, и серый – во все богатстве его оттенков – мягко втянет в рот все остальные цвета. В сумерки – питерские сумерки – и воздух такой, и дождь, и галка та же мимикрирует. А все равно неизвестно, кто победит. Серый-рыжий-замешать-сожрать-поглотить.
Мартинка говорит, что убила человека. Плакала, говорит: я убила. Кто-то знает? Нет, никто. Но я пойду, скажу. Кому? Им. Кому им? Им. Зачем? Я убила. Но я хотела помочь.
Душил, душил слова ее поцелуями. Что еще делать? Как остановить? Скажи? Нет, не буду спрашивать, сама пусть. А пока – пока сумерки, пока что мы вместе, соленые глаза, называю, где целую, это путешествие, перелет-перескок: щеки-глаза-рот-шея-рот-щеки-глаза-забудь_обо_всем- и детство, и плавание на плоту, и всякое озерцо – океан.
У нее, Мартинки, рот мягкий и добрый. Океан, точно. Он глотает, поглощает все твое нутро, ты втягиваешься в шум волн его, в мерное покачивание волн. Рот крадется, хищный, огромный, глубина - страшная и тянущая заглянуть под тобой, ночь, всегда ночь в нем. Океан без берегов, внутреннее море. В ее рту шевелятся водоросли, полно водорослей. Саргассово море, море без берегов, водоросли и зыбь, так сладко гибнут, пропадают корабли. Может, они всплывают потом в виде бутылки с запечатанным свитком – прочтите, потомки, наши жизни, на свитке буковка – человечек, всякая – всякий, мы превратились, мы жили внутри моря веками. Прочтите нас, потомки.
Зачем? – Ману потянулся. Что лучше нынешнего, лучше сейчас, этого мелкого, невзрачного дождика, только начавшегося, только что уснувшей девочки-девушки, придумавшей убийство, что убила мальчика где-то, заплаканной девочки, соленой моей, что лучше вечера и вот этой крадущейся кошки под балконом, под кровом темноты кошки.
Непонятное, демисезонное, серое чувство. Сумерки, бархат, ворс. Лучше не знать, окунаясь.