Здравствуйте, Мартина!
Пишет вам человек незнакомый, так что вы не ругайтесь, если с грамотой здесь что-нибудь не так.
Меня зовут Иржи, а адрес ваш дал Дмитрий (помните Дмитрия?). Так вот, я его ищу, верней даже - мы его ищем.
Убежали мы с ним, ну, я работал в одном месте, а потом убежали. Там был такой человек - Моравчик фамилия у него, обижал Дмитрия, даже и меня вначале настроил так. Я-то что, моя работа простая: чтобы все слушались, чтобы вовремя всё делали, не буянили, и всё такое. Обхожу по вечерам их, разговариваю. Вот и с Дмитрием говорил. То есть он говорил. А у меня мать. Больная она совсем. Ну а Моравчик из-за своей Снежаны, особенно когда весна - так он весной совсем дурной становится. То носится как угорелый по коридорам и мне всякие глупости командует, и сестричкам нашим, а сам весь красный, халат развевается, худенький он, а красный. И глаза горят и мокрые. Весна, конечно. Или сядет так у окна, раскроет его и смотрит-смотрит. Там крыши красные, черепичные, я тоже вот, редко конечно, а и я мечтаю - домики-то маленькие, и хочется. Чтобы домик, и своё, и птицы, они-то не кричат никогда, а если и спешат, то по своим делам, а не то что мать орёт - ненормальная она, сколько лет нервы-то трепала. Инсульт был, а может, еще что, только не ходила - вот и вышло так, мне и доставалось.
У нас двухкомнатная, тесная совсем, так я и не жил, считай, в своей-то комнате. То ей кресло передвинь, то телевизор плохо, то еду такую, то сякую, а где ж денег-то напасти? Бывает, психану, ну вот как наш Густав, выписали недавно, тихий всё же, мы его еще гусём звали - ну смешной, вскинется весь, и крыльями хлопает. Точь-в-точь гусь. Ну, психану - и думаю, что ж так? Вон у всех жизнь, и доктор со своей - она ему тоже нервы треплет, ушли бы вы, сказал я ему в последний свой день, а он глаза выкатил только, что вообще говорю с ним, что ли? - и сморщился весь. А жалко, ведь не может он без нее совсем. А мне вот стоять только у окошка и на крыши смотреть. Я вот порядок люблю, чтоб всё как сказано - и не думать, сразу и душе легче. Хотел бы я на войну какую записаться, там всё ясно, где враги, а и войны нет, и не взяли бы, мать меня никуда от себя, игрушка я ей. А бывает, бывало то есть, ночью она уснет, проверю там, подушку поправлю, свет убавлю, она без света не может, не могла то есть уснуть, боялась, отец у нас был такой, ну, дурной, что ли, а потом выхожу, асфальт блестит, девушки пробегают, хихикают, что медведь, а дойду до реки, сяду под мостом, утки всякие, луна там. Плывут куда хотят. Даже блестит из-под лап их, когда дорожку блестящую переезжают. И тихо так, никаких тебе звоночков: принеси то, принеси это. У нее ведь иной раз сил нет слюну собрать, когда голова набок, и что тут? – ну и соберу. Злилась, может, что на отца похож, откуда ж я знаю? Вон мне сейчас уже 33 года, а в детстве очень баловала, и кормила, и на карусели, и рассказывала всякое. Только дружить запрещала. И собак водить тоже. Или рисовать, пачкотня это, говорила, один непорядок, раскидано всё, ну и бросил. И дружил не хотела чтоб я, и с девушками тоже. А дома чисто у нас, вы не подумайте, и сейчас чисто. Там. И не думайте, что раз здоровый такой – значит, неуклюжий. Нет-нет, я почти всё умею, вот и Эль подтвердит, правда ведь, Эль? Ага, кивает.
А нравится – что пестренькие они, утки. Как бы одноцветные, а пестрые. Говорят, что серые, какие же они серые? Знаете, я имена им давал, клички всякие. У доктора в шкафчике нашел энциклопедию про птиц, там картинок много. Называл их: та вон Гагара, та – Трясогузка. Ну и других. Только вы тоже не думайте, что я совсем дурак, не знаю, что породы такие, а просто слова нравились. И не путал – нет, у любимицы моей, Гагарки, у нее хохолок светлый, и на правом крыле метка. Синяя-синяя, наискосок, яркая такая, блестит - переливается до сиреневого даже, особенно когда утро, и солнце первое еще над самой водой. Это я только раз утром ее видел. Ну тем самым утром, когда с Франькой задружился. Она ж бомжиха была, они все к воде – бомжи-то. Чисто потому как. Сидишь, смотришь – и чисто на душе.
Видел ее несколько раз, ходила кормить их, уток-то, по ночам. И хлыщ с ней какой-то, фраер тоже мне, в сюртуке ношеном. Пьяный – всегда. Злой. Не хотел, чтоб кормила, и на меня глядел. Злой. Я тоже злой бываю, а не гляжу так. Хотя не знаю теперь, не хочу теперь - злым. А на ней юбки-юбки, тоже много всего, ну как цыганка – всё на себе. Только глаза у ней, или у нее, кажется, такие – вот как посмотрит, и точно – озорные, блеснут – и тащит, точь-в-точь, как дорожка от луны. Или как сирень первая, вот была нераспущенная, скукоженная еще – а ночью дождь пройдет, и лепестки выпустит – я так чувствую, что будто звенит она, сирень, как девушка юная, чистая, оглядываюсь даже всегда. Люди.. да ну их, ладно. Жалко их, не так видят, уши забьют – и бегут, я вон сколько всего не знаю, хорошо хоть, что Дмитрия встретил, с ним как-то по-другому всё.
Мы же вместе убежали, никто и не знает, где мы. Он ведь всем говорил про остров-то, а не верили. И про Эля. И все равно не верили никто. Ну и ушли мы, вместе ушли. Заморил бы его Моравчик, это точно. Шутка такая, шучу я. А заморил бы. Говорить только вам не хочу, где мы с ним были. Там и были, куда теперь никогда не вернусь. Помог я ему, я-то всё знаю. И запоминаю всё. И сильный я, это он слабый совсем стал тогда. Рассказывал мне много, еще раньше, умный он, вот только говорит быстро очень, и слова не все понимаю. И про Эля мне, я ж тоже не верил, и про цифры всякие, ночью так совсем с ума сходит (это я снова шучу), всё про кран красный, про рельсы всякие, и что кому-то с поезда не сойти. Куда сойти? Я и не знаю.
А мать-то моя как раз померла, вот. Мамка моя. Вот и решил я – с ним. Особенно когда мамка-то, ну и сказал я ему, расстраивался я, наверно, очень, не знаю и отчего, а он весь такой, знаете, серый стал, и не стал, как все, говорить, а стал вдруг про вас рассказывать – такое хорошее, что есть такой человек на свете, ангел будто, я тогда глаза закрыл, слушал, представлял даже, всё и прошло у меня.
А потом через несколько дней и убежали. Живем здесь, и правда всё. Так и оказалось. Зря Моравчик не верил, хотя понимаю теперь-то я, что не со зла он. Натреплет ему нервы девка, вот он и назначает всякое, даже и вспоминать неохота. А так он совсем и неплохой, жалко его даже.
Вы не думайте, я по хозяйству умею – ну почти всё, и воду Элю меняю как надо, теперь и гуляем с ним. Дмитрий-то пропал, несколько дней уже как пропал. И тут на меня не кричит никто, и не обзываются дауном никаким, как в школе было, или как тот хлыщ, Франькин. Жаль только, забрали ее, первый раз с девушкой так гулял, вдоль набережной, ночью, у нас она в старом городе красивая очень, вьется. Мосты, фонари, глаза ее. Серьезная такая, а потом веселая вдруг, про разные места рассказывала, где была, Франька-то, бесшабашная жизнь у нее, а то под руку возьмет меня, и краем локтя грудь ее чую, знаете, как это? - и запоёт, ну у меня даже сердце колотится. Я ж не был нигде. Учился, а запрещали, и мамка потом, и работа.
А здесь мне хорошо. Эль улыбается, часто, особенно когда гулять. Ручонки тянет. Всё понимает он. Да вы знаете, наверно. Он ведь чудной такой, лучше всех.
Боюсь я только теперь. Неспокойно у нас стало. И Дмитрий пистолет забрал, был у него на всякий случай. Не знаю я, куда он делся.
А пишу почему? У нас скоро праздник с Элем, хочу побаловать их обоих, так спросить хотел у вас .. [далее длинный кулинарный рецепт, здесь опущено].. так что сначала: чтоб кругляшок масла по поверхности воды растекался, или кипяток на него лить?
С искренней радостью, что вам пишу, остаюсь ваш
Иржи.