идет идущий ко мне, живой, живее не надо:
кто ты? спрошу его, он - я твой.
Ты рада?
я рада.
Кто ты? - скажу ему, я ждала тебя ли?
едва ли.
Но если я его приняла,
его, значит, звали.
Кто ты? спою ему так и сяк, раскину колоду:
Идщий ко мне идет, чтобы взять меня в свою воду,
еще раз в которую не войти:, ни так, ни за плату -
войду, крути же меня, кати!
Ты рада?
Я рада.
Плывет плывущий во мне огонь, живее живого,
Я по волнам его босиком, по первому Слову
Того,
кто всех нас зовет, живых: приидите, ядите.
Кто ждет об идущем во мне молвы,
Пожалуйста, ждите!
Он поспешит, осталось пройти простую преграду,
и он не пеняет мне на пути.
Ты рада?
Я рада.

Кто бы ни шел: милый мой, не мой,
омой мои ноги
Благословенной своей волной
воды, несущей меня домой
от Бога - до Бога.

Аше Гарридо
больной говорит больному: как ты жесток
в мою душу, как клоп, вворачиваешь хоботок
и ведь знаешь, как понадежней его вкрутить
и сосешь, и сосешь, не отпустишь, не дашь уйти
больной говорит больному: питайся мной
моей больной, взахлеб поющей весной:
лучше в твоей руке быть только мячом
жертвой с глазами ясными - не палачом
это святее во много и много раз
а я знаю, что только ты меня бы и спас
от страшной бессмысленной от судьбины пустой
но раз не спасаешь - хотя бы рядом постой
и не делай мне больно не рви мне душу мою
усталую душу застывшую на краю
и больной отвечает больному: как ты жесток
в мое сердце вонзаешь цепкий свой коготок
и держишь, и не отпустишь, и пьешь мою кровь
на жизнь мою словно накинут мутный покров
я от тебя ни на шаг - на твоем крючке
верчусь на очерченном крохотном пятачке
ты безумье мое проклятье и счастье мое
твое взахлеб святое литое вранье
мне режет сердце тугой дрожащей струной
умри но не уходи останься со мной
и больной говорит больному и без конца
так тесно друг к другу, что не увидеть лица
и кричат обнявшись зовут кого уже нет
просят включить хотя бы маленький свет
и из двоих не догадывается ни один
что можно просто в сторону отойти
правда можно

А в сторону-то можно, но не уйти.
Больным нельзя: им запрещено идти,
закрыто шлагбаумами, завешано злой виной, и на занавеси написано -
можно только с тобой,
а ты не хочешь, больной! говорит больной.
А ты не хочешь спастись и пойти со мной,
а я бы спас! я же знаю, там хорошо -
и вот если б только с тобой - то я бы пошел,
сорвал покровы эти, пробил "ежи",
я все сумел бы с тобою - ты разреши!

Не разрешу, больной! больной говорит,
В ту сторону он не глядит: и ты не гляди,
и не ходи, не трогай руками след,
У меня записано, что там
ничего
нет.
Спас бы меня! Больной! - рыдает больной.
Ты хочешь меня убить! это путь прямой
К убийству.
Но я прощаю. Я сам спасу.
Если ты двинешься - на руках унесу
Тебя из света этого, из огня,
Сюда, ко мне, со мною, держись меня,
пей кровь мою, черт с тобою, и я с тобой
На единственном пятачке, где буквы "ты - мой" написаны.
Где ты - мой.
Потому что лишь там, где ты, я могу - домой.

А больше на свете нет ничего, нигде,
Есть только мы вдвоем, никаких путей,
Есть только мы - убей же, но не уйди!
Уйдешь?
и я
останусь в мире
Один.
Один!

ПС: тут еще много

Лемерт:
Ты спроси хорошо, и кто-то тебе расскажет, что они не выдумка, что вот, хоть сам посмотри. Вот подменыш – едет с утра пораньше, улыбается на остатки зари. И совсем не видит, как здесь шумят и толкают, что, вцепившись в поручень, он висит на одной руке. Запрокинута голова его, и легка, и – в нем людского не больше, чем в полевом цветке.

На Земле все также войны, и грипп, и слякоть, кто-то щелкает семечки и разбивает лбы. Он не очень умеет любить и плакать, но зато не видит толпы. На Земле все глупей и глупей принимают законы, на Земле вообще, чем далее – тем глупей. У него глаза до сих пор глядят удивленно: сколько в мире разных людей.

Пожилые, нажившие от улыбок морщинки, молодые, звенящие красотой, - вот стоит, например, в высокой шляпе мужчина, в переноске держит взволнованных двух котов. Вот старушка сидит правей и немного сзади, предлагает взять на руки, дает какой-то совет. (Ну а то, что котов всегда разрешат погладить – это у подменыша такой небольшой секрет). Вот стоят совсем молодые, у самой двери, и целуются, и в глазах такой небывалый свет.

Сколько в мире людей, о господи, как поверить,
что он никогда не станет как человек.

пройдет немножечко лет - и неважно, сколько, может, пять, а может и пятьдесят, он будет сидеть в каком-то баре за стойкой и прислушиваться, о чем они голосят, эти люди вокруг - живые, совсем живые, пьяные, смешные, раскрыты рты и видно зубы и языки, и выи напряжены, и руки, глаза чисты - нет, не пусты, средь пьяных нет пустоглазых, в зеницах плещется выпитое вино, и вдруг!

вдруг, понемногу, совсем не сразу, чтоб не упасть, он чувствует - вот оно!
Я тоже могу хлобыстнуть стопочку виски, я тоже - теперь - могу заорать "атас!" и отпустить, и скакать на лихой эквиске в те же места, куда уносит всех вас:
...когда вы спите, кулак подложив под щеку и смяв ее, и храпя;
...и в конце любви;
...и в храме, когда становишься легким-легким из-за того, что Бог говорит "живи";

Да, Бог. Теперь он может - рабом и сыном, всего-то и изменилось, что понял вдруг, что ваша песня наполнена той же силой, какою плещет и фей танцевальный круг. Квартиры ваши полых холмов вернее хранят ваши тайны, нежности и дары.
***
Теперь он станет, как вы, теперь он умеет.
Это мы не всегда можем быть такими, как мы.

Такие разные люди! простые, сложные, носящие за собой свои багажи,
мы можем все. Только феями быть не можем, не умеющими плакать, любить и жить.

Я хочу рассказать тебе сказку
пока ты спишь
Слушай: в сине-зеленом медном мареве жарких крыш, в вечном августе город виден с небес:
Он заметен пока не весь; большая часть в дрожании воздуха и в дыму.
Я тебя туда
пока
не возьму
Не потому, что под лапами жарить медь;
Не потому,
что вниз так страшно смотреть: высоко!
А потому, что не так-то это легко: взять с собою спящего малыша туда, где могу пройти лишь краешком, чуть дыша, не выпуская когтей, чтобы не скрипеть,
не переставая течь, не забывая петь
тихонечко
колыбельную.
Спи, малыш.
Когда ты проснешься,
сам ко мне
туда
домой
прилетишь.

Спи.

С моей предыдущей весны пролетели годы.
***
Воды великой реки обнимают своды моей стопы, омытой в ее волнах.
Я не войду в эти волны, как встать, одна,
я теперь должна
на берегу
обустраивать место рода: растить огород, улучшать породу, беречь природу, и не соваться, не зная броду
туда,
где не смогу пронести малыша-сынка на спине.
Мне
конечно
видней,
я могу
терпеть и такие невзгоды.
Но давай я лучше тебя научу летать?

ты улыбнешься мне, и взлетишь - и там,
на границе звездного небосвода
мы вместе сделаем шаг.
в эту же
воду.
Не скучно ли вам на долгой дороге?
Я тороплюсь.
Я бегу.

Я становлюсь сильней.

Матильда
шепчет:
Я желаю быть знаменитой!
Я желаю славы,
на шелковом покрывале
сваленных в кучу даров
и признания
моего Божественного призвания!
Почета! учета!
о чем-то
тайного знания...
чтобы стать, наконец, именитой,
маститой,
загааадочной
и больше
никем не битой.
и не забытой.
Ни ког да.
Спасибо!
И до свидания.

Да вот беда,
я-то знаю,
Что Матильда - всего лишь имя знакомой кошки.
Где уж тут ожидать парчовой
кумачовой дорожки?
Я ее сочиняю,
И варю индюшиный суп для моего крошки.

Но все равно.
Я ее
понимаю.

йен.

Я здесь бросаю всё, без разбора, не считаясь ни с датами, ни с параллелями,
даже с подражаниями и посвящениями. Но вора здесь нет, все моё.
Вот такие критерии.
Не для известности, не для признания.
Я ничего не предвижу заранее, я просто сыплю словами на белое, я просто делаю то, что делаю: просто живу, просто сплю и обедаю, просто заведую счастьем и бедами, потому что это - дело простое. Главное - нужен тот, кому стоит рассказывать то, что я здесь выстраиваю.
Я не ищу его.
Я его знаю.

А сюда просто сваливаю
все то
что не скажешь словами.
...
И остаюсь наедине в вами,
Незнакомыми
Конными варварами.

Бывайте!
Йен.

Набросала нового как попало,
кинула всех, хотя знала, что все обман, и куда ни кинь -
всё клин.
так зачем летаю?
не понимаю..
Ведь я мешаю своими прыжками от группы "Beatles" до Вилле Вало?
Устали ведь?
но не злись,
меня и так почти что не стало..
Устала я...

йен.

так уж произошло, что мой мир рассыпается мелким бесом..
Да спрашивается, за каким таким таинственным интересом мне не жилось, не плакалось, не любилось ни в одной из этих держав?

Однако клинок мой вовсе еще не ржав, и даже держать могу, не смущаясь весом, хоть половину мира - а на другой, доселе неведанной половине, находится тот, кто мне помогает жить.
И что я могу сказать?
разве что только
"держи"..

весна
начинает-ся. Это, конечно, неправда.
потому что она никогда не создаст себя правильно
без наших приправ к ней: надежды, любви и отчаянья, без нашей мечты - недосозданная, печальная
..
но если уже заварилось в заварочном чайнике всё то, что за осень собрали, зимой припечатывая, как прессом - то будет весна
и прольется
нечаянно
..
смотри, как страхи-чаинки
к губам пересохшим
причаливают..

Таинственные твари -
буковки, чего им нужно? зачем таким бессмысленным малюткам - душу?
Кружатся в голове, ее же кружат, чуднУю струнку зацепляя в ней.. чего им нужно?
Какое в нас родство? от букв до мысли, родившей их, такая пропасть! после того, как ляжет на бумагу строчка, пОлно искать в ней тех, кто выводил ее - но что-то
есть в них от душевной пыли.
Чем более путей, тем больше плотность.
Плоский дух, иль тот, что как клинок отточен, столько не соберет, как тот, кто - складки и углы.

А постепенно они, слежавшись, принимают форму посмертной маски,
Во избежание смахну-ка их сюда!